Наиболее отчетливо я помню только одну радиопрограмму,которая, безусловно, относилась к танцу смерти – “Саспенс”, и она тожепередавалась радиосетью Си-би-эс.

Мы вместе с моим дедом (тем самым, что в молодости работал сУинслоу Хомером) слушали радио вместе. В восемьдесят два года дед был здоров исилен, но его речь понять было невозможно из-за густой бороды и отсутствиязубов. Он говорил – и очень много, – но только моя мать была способна разобратьего бормотание. “Гиззен-группен фазззава-групп?” – спрашивал он меня, когда мывместе слушали старый настольный радиоприемник “Филко” [96]. “Конечно,дедушка”, – отвечал я, не имея ни малейшего представления о том, с чемсогласился. Тем не менее радио нас объединяло.

В то время – 1958 год – мои бабушка и дедушка жили в однойкомнате, которая служила одновременно гостиной и спальней, самой большойкомнате маленького новоанглийского дома. Дедушка ходил – с трудом, но бабушкауже ослепла, была прикована к постели и ужасно тучна; она страдала гипертонией.Иногда сознание ее прояснялось, и тогда она разражалась длинными тирадами,требуя, чтобы мы накормили лошадь, погасили свет или помогли ей встать, чтобыона могла испечь на ужин пирог. Временами она разговаривала с Флосси, одной измоих теток по материнской линии. Флосси умерла от менингита сорок лет назад.Итак, ситуация в комнате была такой: дед сохраняет ясный ум, но понять егоневозможно; бабушка вполне понятна, но впала в маразм.

И между ними двумя – дедушкин радиоприемник.

По радиовечерам я приносил стул, ставил его в дедушкиномуглу, а дед закуривал одну из своих большущих сигар. Звучал гонг, возвещающийначало “Саспенса”, или Джонни Доллар начинал еженедельный рассказ о своихрасходах, или из динамика доносился голос Билла Конрада в исполнении МэттаДиллона, глубокий и порой невыразимо вульгарный: “Это делает человекабдительным.., и немного одиноким”. Для меня запах крепкой сигары в маленькойкомнате до сих пор связан с воспоминанием, как я воскресным вечером вместе сдедом слушаю радио. Скрип двери, звон шпор.., или вопль в конце классическойсерии “Саспенса”: “Вчера ночью ты умер”.

И они действительно умерли, одна за другой, все последниерадиопрограммы. Первой ушла в небытие “Пороховой дым” (Gunsmoke). Сейчас утелезрителей лицо Мэтта Диллона, которое в прошлые годы можно было тольковоображать, ассоциируется с Джеймсом Арнессом, лицо Аманды Блейк – с Китти,Милбурна Стоуна – с Доком, а лицо Денниса Уивера, разумеется, с Честером. Ихлица и голоса затмили голоса, приходящие по радио. И даже сейчас, двадцать летспустя, энергичный, слегка подвывающий голос Уивера у меня связывается с ЧестеромГудом (или, как он именовался в радиопередачах, Честером Праудфутом); я вижу,как он торопливо идет по тротуару Додж-Сити и кричит: “Мистер Диллон! МистерДиллон! Там, на Лонг-бренч, что-то случилось!” “Джонни Доллар” продержался ещес год или чуть дольше; он закрыл последнее дело и исчез в том аду, кудапопадают все ушедшие в отставку следователи страховых компаний.

"Саспенс”, последний из радиоужастиков, умер в тот жедень, что и “Джимми Доллар”, – 30 сентября 1962 года. К тому времени телевидениепродемонстрировало свои способности производить ужасы; как и “Пороховой дым”,“Внутреннее святилище” перепрыгнуло с радио на видео, и мы наконец смоглиувидеть скрипучую дверь. Она была поистине ужасна – слегка покосившаяся,покрытая паутиной, и тем не менее в этом было какое-то облегчение. Ничего нетужаснее, чем звучащая дверь. Я не собираюсь писать длинную диссертацию на тему,почему умерло радио или почему оно по сравнению с телевидением предъявляетповышенные требования к воображению слушателя (хотя мы вкратце коснемся этойтемы, когда будем говорить о великом Арчи Оболере); радиодраму и без тогослишком много анализировали и явно перехваливали. Легкая ностальгия полезна длядуши, но, мне кажется, я уже достаточно отдал ей дань.

Однако я хочу кое-что сказать о воображении как инструментеискусства и об умении внушить страх. Эта мысль не принадлежит мне: я слышал,как ее выразил в 1979 году Уильям Ф. Нолан на Всемирной конвенции фантастов.Нолан сказал, что ничто не пугает так сильно, как то, что находится за запертойдверью. Вы подходите к двери в старом покинутом доме и слышите, как что-тоскребется за ней. Аудитория замирает вместе с героем, когда он или она (чащеона) подходит к запертой двери. Героиня распахивает дверь и видит насекомоеразмером с автомобиль. Аудитория кричит, но в этом крике звучит странноеоблегчение. “Насекомое в десять футов – это, конечно, ужасно, – думает зритель,– но с десятифутовым насекомым я справлюсь. Я боялся, что оно будет в сто футовростом”.

Если хотите, задумайтесь над самой страшной серией из“Подмененного”. Героиня (Триш ван Девере) бежит к дому с привидениями, которыйснял ее новый друг (Джордж Скотт), уверенная, что тот нуждается в ее помощи. Насамом деле Скотта в доме нет, но множество негромких вкрадчивых звуковзаставляют ее думать, что есть. Загипнотизированная публика смотрит, как Тришподнимается на второй этаж, на третий; наконец, взбирается по узкой, затянутойпаутиной лестнице, ведущей на чердак, где восемьдесят лет назад был жестокоубит мальчик. И когда она заходит на чердак, кресло мальчика на колесикахнеожиданно поворачивается и устремляется к ней, гонится за ней по всем тремэтажам, по коридору и отрезает путь к входной двери. Публика кричит, когдапустое кресло преследует героиню, но самое страшное не это; самое страшноепроисходит, когда камера задерживается на длинных темных лестницах и мыпытаемся вообразить, как сами поднимаемся по этим лестницам к еще неведомому,но уже ждущему нас ужасу.

Приводя пример с большим насекомым, Нолан говорил каксценарист, но его мысль применима к любым видам искусства. То, что таится задверью или на верху лестницы, никогда не пугает так, как сама лестница илидверь. И поэтому возникает парадокс: вызванный средствами искусства ужас почтивсегда разочаровывает. Можно очень долго пугать неизвестным (классическийпример, на который также указал Билл Нолан, это фильм Жака Турнюра “Проклятиедемона” (Curse of the Demon), с Даной Эндрюс), но рано или поздно вам придетсявыложить карты. Придется открыть дверь и показать публике, что там, за ней. Идаже если за ней насекомое не в десять, а в сто футов ростом, публикаоблегченно вздохнет и подумает: “Насекомое в сто футов – это ужасно, но с ним ясправлюсь. Я боялся, что оно будет в тысячу футов”. Дело в том – и это оченьудачно для человечества, потому что позволяет справиться с такими ужасами, какДахау, Хиросима, крестовый поход детей [97], массовый голод в Камбодже и то,что произошло в Джонстауне, в Гвиане, – итак, дело в том, что человеческоесознание способно справиться почти со всем, чем угодно.., и перед писателем илирежиссером, работающими в жанре ужаса, возникает проблема: как изобрестипсихологический эквивалент перемещения быстрее света, если есть уравнение Е =mc2 .