Я разозлился было на Патрика, но потом подумал, чтонесправедлив, как всегда. Как всегда, я не могу понять западного человека.Наверное, русский никогда не приживется к западному. Вот уже столько лет мыдружим с этим длинным, а все никак не можем до конца понять друг друга. Ведьзападному человеку тоже надо во что-то не верить, а, быть может, нынешняя моя вератоже всего лишь акт неверия? Отчаяние и тоска поскребли меня наждаком по коже.

Вдруг за нашими спинами нежно прожурчали, чуть-чутьвсхрапнули и умолкли автомобильные цилиндры. Мы обернулись и увидели седогоплейбоя, сидящего в журнальной позе за рулем открытого «Мустанга». Сощуреннымиглазами он смотрел на Патрика и молчал. Неестественный рекламный цвет его лица,тугая кожа, рубашка в цветочек, яркий галстук, нежно-розовый фланелевый костюм,мужественная челюсть, сверкающий суперкультурой кар-автоматик – идеальный образрыцаря Запада в стане большевиков, ни пылинки, ни соринки, и только глазки егомне не понравились… этот прищур… такие знакомые, чуть ли не колымскиеусвитловские глазки.

Патрик отвернулся, облокотился на парапет и стал смотреть вводы мазутной красавицы. Он выпятил задницу, свитер его задрался, и обнажиласьволосатая елочка, ползущая с ягодиц по хребту. Получалась нелепица: жесткий,цепкий, пронизывающий, прекрасно отработанный взгляд седого супермена упиралсятеперь в малопривлекательные ягодицы и таким образом пропадал втуне.

– Тандерджет, – проговорил наконец красавецголосом Уиллиса Кановера. – Машина, взятая вами вчера в гараже посольства,находится на штрафной площадке ГАИ.

Патрик закинул воображаемую удочку и беззаботно замурлыкалпесенку «Гоу, Джонни, гоу». Красавец оскорбленно взвизгнул уже совсем другимголосом:

– Мистер Тандерджет! Вы забыли о цели вашего приезда вэту страну! Вы пропустили коктейль на уровне замминистра просвещения! В какомвиде вы ходите по городу? Что за подозрительный тип с вами? Вы позоритебелоголового орла!

Патрик виновато пукнул.

– Сэр, он ухаживает за другой белой головкой, –сказал я красавцу.

– Ах, вы понимаете по-английски, – смутилсякрасавец. – Простите, я не хотел вас обидеть. Вы европеец?

– О да! Я сын этого континента с изрезаннымиберегами, – с туманной гордостью ответил я.

– Господа, прошу вас, садитесь в машину. Ведь здесь вамне Калифорния. Посмотрите, там возле моста фургончик «Белье на дом»… выпонимаете?… а вы говорите о таких серьезных вещах!

Патрик вдруг повернулся и завопил проезжающему такси:

– Шеф, стой! На Пионерский рынок подбросишь? Уже втакси я спросил Патрика:

– Кто этот красавец?

– Из посольства. Стукач номер один.

– … Когда-нибудь, о Небо, в недалеком будущем или прошломвырастут из шлакобетона, поднимутся из металлолома высокие хрустальныедома-бокалы с пузырьками внутри, и никто не будет кушать ничего живого, потомучто жизнь будет, как шампанское!…

Так утешал себя, смиряя страшную утреннюю дрожь, ПетрПавлович Одудовский. Вместе с собачкой Мурой стоял он, как обычно, в полуживойочереди «Мужского клуба». Мура бегала на поводке вокруг дрожащих ног хозяина ибыла в очень дурном настроении. Холодный грязный ветерок вздувал ей шерсть,забивал всяческой базарной гадостью глаза. Старая, маленькая, четырежды ужерожавшая Мура утешения хозяина знала наизусть, ни малейшим образом не верила вэти хрустальные дома-бокалы, а неизменная утренняя дискуссия по национальномувопросу в «Мужском клубе» ее несказанно раздражала.

– Мурочка, потерпи, родная, сейчас откроют, –умоляюще шептал Петр Павлович, и собачка, понимая его головокружение, еговоздушные ямы, терпела, только лишь рычала на гнусные облеванные ботинкиалкоголиков.

– А ты что это, Алька, усики себе заделал? –спросил Ким, грузчик из овощного магазина. – Может, в грузины мылишься?

Алик Неяркий, в недалеком прошлом первейший хоккейныйбомбардир, сложил на груди обнаженные руки, похожие на удава, переваривающегонескольких кроликов, и только лишь усмехнулся в ответ.

– А по-твоему, грузин не человек? – бабьимголосом, завопил на Кима нервный сантехник Суховертов. – Ким, блядьпозорная, шовинист сраный, я тебя спрашиваю – грузин не человек?

– Напросишься, Суховертов, напросишься, мордваболотная, – постукал на него зубами Ким и отвернулся, взялся глядеть наразделку мяса за стеклянными стенами рынка.

Там в кафельном полукружье культурные молодчики в фирменныхочках, в тугих зарубежных майках бойко шуровали топорами, разваливали туши накуски по научной системе. Зрелище это всегда успокаивало Кима, когда терпетьскрытых чучмеков и жидовню не было уже мочи.

– Курва вообще-то какая, товарищи, – постукалзубами, ни к кому не обращаясь, интернационалист Суховертов и стал смотреть,чтобы успокоиться, в угол складского забора на ржавую лебедку, верстак и спинкукровати, на кучу всякого старья, тряпок, яичных прокладок, пакетов из-подмолока. Его по утрам успокаивало зрелище металлолома и утиля. Втайне онполагал, что это его последний резерв, что в критический момент подожжет всеэто и хоть немного погреется у костра, а из железа соорудит хоть какое-топодобие пулемета для отгона социал-шовинистов, то есть китайцев.

– А Ким правый, правый! – громко заговорил толькочто подошедший Ишанин, седой московский хулиган тридцатых годов. – Понаехаладеревня в Москву без прописки, все булки потаскала. Крендели, ребята, сКазанского вокзала центнерами вывозят, ебать меня за пазуху! Ух, сукипроклятые, а мы за Россию воюем, жилы тянем за советское дело! Верно я, Ким,говорю?

Он притиснулся к грузчику рыхлым своим животом, дохнул снизунапитком «гриб», той мерзкий жижей, что в былые годы украшала повсеместноподоконники Петровской слободы.

– Тебя, Ишаня, за твою Россию когда-нибудь в жопувыебут. – Ким зло оттолкнул от себя старика-хулигана. -

Не поверите, товарищи, каждый вечер под окнами базарит –Россия, Россия… Вчера не выдержал, кипятком его из чайника полил, а следующийраз, Ишаня, пасть тебе порву!

Ишанин гмыкнул, отшатнулся, но вроде бы не очень-то понялразумные слова Кима. Вытерев рот кепкой, он обратился к Одудовскому:

– В случае возможности, гражданин, тридцать семь копеекне подбросите? Из заключения еду, комиссовали по инфекционному делу, оченьзаразный.

Петр Павлович тут же выложил нужную сумму, хотя зналотлично, что Ишанин едет из заключения уже двадцать пять лет каждый день.