Ишанин спрятал горстку монет в бездонные штаны, снова вытеррот и нос кепкой и вдруг с воем бросился головой вперед на незнакомогодолговязого человека в синей майке. Голова – сильнейшее оружие Ишани, егокоронные удары «снабаш» восхищали всегда старожилов Пионерского рынка, а теперьи подрастающее поколение их оценило. Незнакомец же, ничего не зная о прошлом,чужим латышским взглядом спокойно смотрел на летящую к нему заостренную головув клочьях седых волос.

– Хоп! – вдруг оглушительно выдохнул Алик Неяркийи в самый последний момент остановил опасный полет. Отличная все-такиподготовка у наших «ледовых рыцарей»! Ишанин болтал ногами и полоумно выл вжелезных тисках бомбардира.

– Паразиты, бляди каторжные, да я таких, как вы, в рот,в рот, в рот… В рот меня ебать, маршала Толбухина возил на «Виллисе»… если кторусский, так тот поверит! – так выл Ишанин.

Порыв осеннего ветра налетел вдруг на весь «Мужской клуб»,окатил нахохлившихся мужиков зарядом холодных капель, взвихрил на асфальтемокрые листья, окурки и бумажки. Все мы застыли тут в диковатых позах: и Ким, иСу

ховертов, и мы с Патриком, и Петр Павлович, и двастуден-та-негра, и мясник Фима, и Алик Неяркий с Ишаниным на руках… – а вследующий миг из кучи металлолома поднялась бывшая крановщица, а нынеалкогольная больная Таисия Рыжикова и завопила ужасно:

– Чайку нашу! Чайку белокрылую! За чувашина отдали!

Все обратились к ней, и она, сразу забыв о горькой судьбеярославской птицы, с игривостью приблизилась к «Мужскому клубу», косолапопереставляя ноги в байковых шароварах и поводя плечами, с которых свисалмужской пиджак без лацканов.

На прилавке пивного ларька стояла кружка с солью

ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ!!!

и в эту кружку Таисия Рыжикова опустила пальчик.

– Утром завсегда солененького хочется пососать, –пояснила она со смутной улыбкой и потупилась, застыла, слилась с мужской массоймгновенно и прочно, будто бы намеки.

… К девяти часам утра у ларька скопилось человек тридцать –сорок. Национальная проблема обсуждалась с нарастающим ожесточением.

– Лично я в Молдавии служил, так там эти молдаванывроде цыган!

– У меня картошка, как козий горох, а у латыша-суки –как бычья мотня!

– Дерьмом кроют! Срут круто! На латышском говне этакартошка!

– А корейцы собак жрут, понял, и полный порядок!

– В Израиле не наши евреи воюют, а древние!

– Русского человека все в жопу харят, кому не лень!

– Вот кто жить умеет, ребята, так это узбек!

– Чего ты пиздишь – Индия, Индия! Да я всю Индию безоружия пройду, понял, всех голыми руками передушу!

– А русскому человеку любой чучмек в зенки плюет!

– Вот я в Коми был – так? – ну, как положено –карел на печке с бабой лежит, а русский Иван в лесу горбатит!

– Весь мир, ебать мой рот, кормим! Чеха кормим, монголакормим, арабов черножопых и тех кормим!

– У нас теперь «Экстра» за четыре двенадцать, а в Сириинаш спирт по пятьдесят копеек литр, и никто его не пьет.

– А на хуя ж он тогда там?

– Пушки моют!

– Ох, падлы! Ох, суки!

Вдруг со стуком поднялись доски, и все увидели за стекломларька родное хмурое лицо Софьи Степановны.

– Разберись, алкаши, – проговорила она вместоприветствия.

Каким чудом Софья Степановна, голубка наша, проникаетнезамеченной в свой ларек? – думал Одудовский. Уж не ночует ли она там?Может быть, она лишь притворяется в своей неприязни к нам, к «Мужскому клубу»?Может быть, она без нас и жить уже не может? Может быть, в этом она видит своепризвание – возвращать к жизни, снимать дрожь, смягчать тоску мужскую? Да, ужконечно, за хмурой ее оболочкой прячется нежная душа, уж конечно.

Петр Павлович вглядывается. Софья Степановна моет кружки,толстые ее пальцы, похожие на заспиртованных младенцев, шевелятся медленно,темноватое, хотя и отчетливо русское лицо не выражает никаких чувств, кромепостоянной и несильной злобы, но Петр Павлович видит, видит за этой оболочкойее нежную душу и тянется к ней сильнее, пожалуй, чем к родной жене, которая вэтот час лежит, несомненно, растопырив ноги, под каким-нибудь козлоподобныммерзавцем.

Вдруг лицо Софьи Степановны приподнялось от кружек, и что-тоблеснуло в затекшем левом глазу очень ярко и мгновенно, как блестит иной разжестянка или осколок, попав под солнечный луч на печальной городской свалке.

Мужчины, давно уже в предчувствии пива забывшие о больномнациональном вопросе и нацеленные все на Софью Степановну, вздрогнули от этогосолнечного зайчика.

Оптические явления между тем продолжались. Прорезаласьподобием серпа золотая улыбка, матово засветилась в носогубной складке бисернаяцепочка пота, и все это богатство, все это пиршество было адресовано, какнаконец догадались мужчины, мяснику Фиме.

– Иди в павильон, Ефим, – с удивительной женскоймягкостью сказала Софья Степановна. – Кружки мыть будешь.

«Мужской клуб» изумленно ахнул: такой чести за всю историюПионерского рынка не удостаивался еще никто. Юный анатом Фима, подтянув живот,горделиво покачивая плечами и чуть подвиливая задком, проследовал в павильон.Тут же задребезжал в полутьме женский смех, вдвое быстрее полилась вода,зазвенела медная мелочь, трахнулась вдребезги одна, другая, третья кружки.

– К счастью, Софа, к счастью! – орал Ефим. Правойрукой он мыл кружки, а левой оглаживал необъятный зад Софьи Степановны, да ещеи пел, пел – «вернись в Мисхор, где волны тихо плещут…» – ну что еще нужноженщине?

Бог ты мой, разве могла Софа Пищалина с ее внешними даннымимечтать о таком веселом молодце? Конечно, клеились и раньше к ней видныемужчины, но все получали грубый и немедленный отпор, потому что клеились из-запива. Проституты дурацкие слишком переоценивали свою вонючую дрын-ду инедооценивали гордый и мрачный характер Девы Ручья. А этот, из мясного рядазалетный соловей, моет с ней кружки, и поет про Мисхор, и хохмит, и продействительную службу рассказывает, и по заднице гладит, и почему-то чувствуетСофья Степановна, что дело тут не в пиве, что у него на нее, старую, дымится.Хотя пиво Ефим, конечно, пьет, и пьет много, в этом он себе не отказывает, ипей, пей, Фима, если тебе на пользу.

– Пиво дырочку найдет! – кричит добровольныймойщик. – Верно я говорю, Софа? Правильно, мужики?