Круглов быстро ушел вперед – копившаяся до сих пор ненависть вмиг обрушилась на беглецов: «Не уйдете, сволочи, не уйдете!» – застучало в висках как заклинание…

Позади послышался храп разгоряченной бегом лошади. Круглов обернулся: к нему, развевая на ветру черные казацкие усы, стремительно приближался комвзвод, неожиданно, словно возражая мыслям комэска, прокричавший в спину:

– Уйдут, командир, в лес уйдут!

В ту же минуту один из беглецов резко развернулся в седле, вытянул руку и раздался выстрел, гулко отозвавшийся эхом: с головы Прокопенко, будто ветром сдуло кожаную фуражку. Не останавливаясь, комвзвод на скаку поднес руку к виску и тут же ухватился за повода: почти сразу прозвучал выстрел Круглова – стрелявший в него всадник неожиданно взмахнул рукой, откинулся назад и, перевернувшись, грохнулся плашмя на гальку. Его лошадь, освободившись от седока, помчалась скорее, но, словно опомнившись, замедлила бег, сделала круг и остановилась – как раз в тот момент, когда, резко свернув вправо, напарник убитого вихрем влетел в чащу…

Все видели, как Круглов домчал до уткнувшегося в камни тела, не останавливаясь, на всем скаку, сбежал с лошади и, пригибаясь, с револьвером в руке, просеменил к незнакомцу; быстрым взглядом окинул труп, выпрямился и пряча револьвер в кобуру, сердито прокричал в сторону приближающегося отряда:

– Пыреев – достань второго!

Пыреев и трое чекистов промчались мимо. Остальные, подскочив, осадили коней и окружили Круглова и лежащее у его ног бездыханное тело. Прокопенко и Калюжный спешились. Круглов заметил на голове комвзвода кровь.

– Ранен, что ли, матросы-папиросы?

– Ерунда, ухо царапнуло! – отмахнулся Прокопенко, склоняясь над трупом. – Убит?

– Наповал. В затылок… – не то с укоризной, не то с завистью к меткому выстрелу проговорил Калюжный.

Он присел, осторожно коснулся плеча незнакомца и, сделав усилие, перевернул его на спину. Красивое, несколько вытянутое лицо, покрытое черной щетиной, безжизненно уставилось в небо; прядь темных, давно не стриженных волос, раскинулась по широкому влажному лбу…

Это был высокий, лет тридцати человек. Открытые глаза цвета темных облаков, проплывающих над ним, были безразлично спокойны; тонкие, уже посиневшие губы плотно сжаты, прямой нос гордо высился над впалыми щеками… На боку его пропахшей костром солдатской шинели свисала деревянная кобура маузера, упиравшаяся теперь узким концом в гальку. Огромную, казалось, вздымающуюся грудь перетягивал узкий ремень полевой сумки, валявшейся рядом; на длинных, разбросанных в стороны ногах – сбитые офицерские сапоги…

Весь его облик говорил о расцвете сил, какой-то необъяснимой внутренней красоте и благородстве. Трудно было поверить, что этот могучий человек, еще минуту назад живой и полный сил, теперь был мертв и неестественно покоен…

Что-то шевельнулось в кругловской душе. Он нахмурился, словно сердясь на неуместную слабость. И когда несколько бойцов, морщась, поворотили взоры, вдруг зло, скорее убеждая себя, нежели их, процедил:

– Гад, первым стрелял… Даром, что промахнулся, а то бы валяться сейчас Прокопенко… Бандит!

Калюжный, вглядываясь в мертвое лицо, тихо, словно про себя, произнес:

– Вот и нет штабс-капитана…

– Штабс-капитана? – встрепенулся Круглов.

Павел на мгновение замер и медленно поднял на комэска растерянные глаза. Он хотел что-то сказать, но его опередил Прокопенко:

– А ведь и в правду, кажись, Дункель…

Он присел рядом с Калюжным и, приподняв кобуру незнакомца, показал на стальную пластинку:

– Именной… Так и написано: «Штабс-капитану Дункелю…» – Прокопенко вопросительно посмотрел на Круглова. Тот опустил глаза, ковырнул ногой гальку и, склонившись, поднял валявшийся у ног маузер. Повертел его в руках, взглянул исподлобья на комвзвода и неуверенно произнес:

– Может, у Дункеля отнял?

– Вообще-то похож на «ваше благородие», – кивнув на труп, осторожно возразил Петр. – Явно из офицеров…

Комэск повел глазами по лицам все еще находящихся в седлах чекистов и, остановившись на бледном, как полотно, Васильеве, недовольно кивнул:

– Перевяжи комвзвода! Остальным нечего глазеть – спешиться и разойтись! – Он посмотрел на Калюжного, все еще склонявшегося над телом незнакомца. – Сними сумку – может, документы какие есть? И вообще обыскать надо…

Калюжный, помедлив, приподнял безвольно качнувшуюся голову офицера и, стараясь не замараться в крови, перекинул через нее ремень. Бережно, одной рукой он опустил голову на гальку, другой подобрал сумку и молча протянул ее Круглову. Тот помешкал, не зная, куда деть подобранный маузер убитого, сунул его комвзводу:

– На, бери… носи своего «крестного»! Сегодня он тебя во второй раз окрестил!

Прокопенко взял оружие, повертел в руках… Затем, словно что-то вспомнив, пошарил свободной рукой в кармане шинели и, вынув, швырнул на грудь офицера штабс-капитанские погоны:

– Недолго ж они его искали…

* * *

С сумкой Круглов отошел к лежавшим у кромки леса валунам и, не дожидаясь окончания осмотра офицерских карманов, пристроился на одном из них. Внешне он был спокоен. Но едва уловимая торопливость, с которой открывалась потертая полевая сумка, говорила о внутреннем волнении. Ведь если убитый был тот самый Дункель, которого они разыскивали, то произошло непоправимое: своими собственными руками он, Григорий Круглов, оборвал все нити, ведущие к золотому грузу… Беря в руки сумку, он в глубине души надеялся найти подтверждение, что убитый был не Дункель, а какой-нибудь другой человек, завладевший его оружием. Но, уже открывая ее, подумал, что и в этом случае Дункеля, скорее всего, в живых нет… Оружие подельники могли взять только с убитого… И, значит, оставалось одно – обнаружить хоть что-нибудь, что указало бы на местонахождение золота…

В недрах полевой сумки хоронилось всего несколько предметов. Сначала Круглов не спеша извлек топографическую карту, аккуратно сложенную в книжечку, и старый компас, до блеска истертый многократным употреблением; осмотрел их и отложил в сторону. Затем на свет были вытащены крохотный перочинный ножик, несколько источенных до основания карандашей и мелким подчерком исписанная тетрадь.

Изучение карты ничего не дало. Пятиверстного масштаба, она краем захватывала ту местность, на которой они находились; и ни одной пометки, кроме обведенной карандашом Глуховки, на ней не было.

Круглов взялся за тетрадь. К его изумлению, она была испещрена стихами – сначала чужими, судя по аккуратно прописанным столбикам, затем, видимо, своими, изобилующими многочисленными исправлениями и зачеркиваниями… Круглов принялся было их читать, но вскоре понял, что все вирши были любовными, посвященными, судя по всему, одной и той же неизвестной даме – интерес к ним пропал. Он еще раз перелистал страницы, пытаясь найти хотя бы какой-нибудь намек на интересующее его дело или личность автора, но тщетно! Не было ничего! Комэск захлопнул тетрадь и в сердцах сплюнул. Пришла мысль о потайных карманах. Отложив тетрадь, он вновь взялся за сумку, тщательно осмотрел ее, но и это ничего не дало: никаких тайников, подкладок, нашивок…

Подошли Прокопенко, уже перевязанный бинтами, и зачем-то