пытается найти вену на высохшей руке старика, а по радио Барбра Стрейзанд поет древнюю еврейскую молитву «Авину Малкейну». «Услышь нашу молитву», — но ты не слышишь и не слушаешь — тебе нужна доза. Мощный хор вторит голливудской диве, по щекам следующей в очереди девушки текут слезы, кровь выжившего в концлагере течет по пластмассовым трубкам к тебе. Кровь заканчивается, песня тоже. «Следующий», — говоришь ты с санитаром в унисон. Ты — это Бог.

Девушка сменяет старика, Pink Floyd сменяет Стрейзанд. Brain Damage. «Безумие к нам идет опять», — поет Дэвид Гилмор, а старик машет мне на прощание рукой. На руке — выцветший лагерный номер и свежая капля крови. Я отворачиваюсь, чтобы не заплакать, роюсь в карманах, достаю листок. Это письмо к тебе. То, что прилипло тогда к бутылке у Стены Плача, когда мы шли хоронить Джима Моррисона. Разворачиваю. Аккуратными, как лагерная татуировка, буквами, написано:

Санитар зовет следующего, но я — следующий — встаю и выхожу из машины. Я не дам тебе дозы. Я не хочу жить по твоим правилам в мире, где мама шестилетнего Алекса плачет из-за порванных колготок под аккомпанемент «Авину Малкейну». «Встретимся на обратной стороне Луны», — обещает мне вслед Гилмор. Встретимся. Уже скоро. Через три часа и сорок четыре минуты.

I talk to the wind

Говорят, ты можешь принимать любое обличье. Ты — это Бог. Ну, если ты есть, конечно. Греки рассказывают, что ты к их бабам то в виде лебедя, то в виде золотого дождя, прости господи, пробирался. Моисей про горящий куст говорил, но Моисей — еще тот сказочник. А ко мне в Москве ты Китом Ричардсом заявился. Только помятым каким-то и без рок-н-ролла в глазах. Хотя и объяснимо: у тебя же изжога была. Интересно, прошла?

Еще мне интересно: а вот наедине с самим собой или там в зеркале, когда бреешься, — ты как выглядишь? Мне почему-то сразу обложка первого альбома King Crimson представляется. Измученное и в то же время какое-то самодовольное лицо беззвучно орет, пытаясь до нас докричаться. Или до себя, черт тебя знает. Может, в этих самодовольных муках и родилось то самое слово. Первое.

Кстати, с первого раза ни у кого ничего путного не получается. Если ты не Роберт Фрипп, конечно. У King Crimson первый альбом — шедевральный. Но ты-то не Роберт, если вообще есть, конечно. Поэтому ты и потоп устраивал, да и с первой женщиной, говорят, ты чего-то там напортачил — пришлось переделывать. Ну и остальные все мы тоже не очень получились, прямо скажем. Иногда мне вообще кажется, что ты сотворил нас для аплодисментов. Осточертело самому себе твердить, что «это хорошо», тем более что ты не можешь не видеть, что это нехорошо. Ну а тех, кто не хлопает, — ты того. Прям Роберт Фрипп какой-то. Вот только он никого не убивал, а просто менял состав все время. Кстати, у кримсон, как и у тебя, есть Ветхий Завет — это до 74 года включительно, и Новый — всё, что после. И тот и другой написаны в основном евреями, но Новый сочиняли те, у кого чувство юмора вообще отсутствует. Это я про Библию. А вообще Ветхий Завет мне нравится значительно больше. Это я про King Crimson.

А тебе я вот что скажу: нелегкая у тебя жизнь. Если ты, конечно, есть. Любой нормальный мужик не выносит женских слез. А у тебя вон — мама шестилетнего Алекса плачет из-за порванных колготок. Ну, может, и не из-за колготок, но плачет. Я видел один раз, как Даша плакала. Не то чтобы плакала — смотрела в окно, а на глазах были слезы. Или мне показалось. Просто мы занимались сексом, а она никак кончить не могла. Ну или колготок у нее не было, не знаю. Непросто это — когда любимая плачет. Нельзя взять в этот момент и уйти курить на кухню. Как ты делаешь. Ну, может, не на кухню и не курить — но оставлять женщину одну в этот момент нельзя.

Вот это я тебе и хочу сказать. И скажу, ну, если, конечно, будет кому сказать. Хотя… Это как у кримсон в I talk to the wind: «Я говорю с ветром. Ветер меня не слышит, ветер не может слышать. Все мои слова унесло ветром». Есть еще русский вариант этой песенки: «Я спросил у ясеня». Музыка похуже, естественно, но результат тот же: ясень не ответил, ветер не услышал, долго дождик слезы лил.

В общем, я пошел в «Машбир», что на углу Кинг Джордж. Там когда-то школа была — миссионерская, для девочек. Называлась «Талифа Куми». Ну, на арамейском это — «девица, встань». Такими словами Иисус Христос девочку исцелил. Марк еще про это рассказывал. Подробно. Не знаю уж, как в этой школе у девочек с колготками было, но ее снесли в 1980 году. Потому как надо было «Машбир» где-то построить. Чтобы колготки продавать, да и не только колготки. Ну вот его и построили. А от школы осталась труба и вывеска: «Талифа Куми». Встань и иди. Ну я встал и пошел. В «Машбир». В отдел колготок. Надо же было что-то сделать для мамы Алекса, пока ты куришь на кухне.

Колготки — это еще не гарантия счастья

Фрипп говорил о своей музыке, что это попытка организации хаоса. К иерусалимскому «Машбиру» на углу Кинг Джордж это тоже относится. К отделу колготок особенно.

Первое, что я там увидел, — частокол задранных вверх женских ног. Без женских тел, но в колготках. Очень удобно — видишь колготки и уже дорисовываешь к ним в воображении подходящую женщину. Там я и залип на несколько минут, пытаясь вспомнить: были ли у Даши колготки или нет. Ноги точно были. А вот колготки? По крайней мере, я их точно с нее не снимал.

А еще в этом колготочном раю был свой змей-искуситель. Звали этого змея, судя по бейджику, Ниной, и выглядела она очень счастливой. Видимо, шестилетний Алекс прав и женщинам очень нужны колготки. Чтобы не плакать.

Выглядевший счастливым змей-искуситель Нина подошла ко мне и спросила: «Помочь?»

Ноги у нее были красивые, колготки тоже, так что я с готовностью согласился и пошел за ее красивыми ногами в красивых колготках. До знакомства с Ниной я знал о колготках «не порви» и забавную историю про Алана Парсонса. Того самого, что Alan Parsons Project. И того,