себя что-то совершенно иное, поломать привычный советский сценарий, доказать своему поколению, что в СССР можно и впрямь стать хозяином собственной судьбы.

Чарский неожиданно стал печататься, вступил в Союз писателей и после института окончательно ушёл в литературу. Во время Жениных застолий он не пел, но громко и чётко, иногда доходя до крика, а иногда – до свистящего шёпота, декламировал стихи, свои, чужие, любые. Это был нескончаемый поток цитат и строф, редкое удовольствие для всех, кто, без сомнения, причислял себя к особому поколению шестидесятников. Впрочем, некоторым долгие выступления Чарского доставляли беспокойство: случайный слушатель мог устать настолько, что готов был произнести долгий грузинский тост, лишь бы избавиться от литературы.

Федя Винников, бросив учёбу после четвёртого курса, поступил в консерваторию, закончил её и сразу же удачно примкнул к одному известному джазовому оркестру. Винников оказался редким музыкантом, он играл на нескольких инструментах, и никто заранее не мог угадать, с каким футляром он явится в этом году: будет ли то гитара, саксофон или, может быть, аккордеон?.. Быстро и ловко достав очередной инструмент, как фокусник Амаяк Акопян доставал из чужого нагрудного кармана неожиданный яркий платок, Винников, насладившись впечатлением, которое ему снова удалось произвести на окружающих, принимался подыгрывать – и поэту, и певцу, и просто тому, кто вяло перебирал струны гитары, пока остальные веселились и ели. Впрочем, подыгрывал он весьма деликатно – настолько, что, если затихал и отвлекался на бокал вина или на проходивших мимо курильщиков, звавших его с собой на балкон, все выступавшие без его аккомпанемента звучали уже как– то скучно и тихо.

Наконец, Эдик Липгардт, тот самый профессор Эдуардмитрич, которому однажды вечером накануне нового учебного года Маша доставала из спины клеща, тот самый Эдик, который заявился к Жене и Маше на Новый год и привёл с собой свою бывшую жену Милушу… Эдик Липгардт закончил университет с красным дипломом, а потом вдруг поступил в аспирантуру на, как тогда говорили, «вражеский» гуманитарный факультет. Почему это произошло, никто не понял. Через пятнадцать лет он оказался профессором филологии, причём занимаясь сложным старофранцузским и исследуя знаменитый эпос «Песнь о Роланде». Теперь, когда Эдуардмитрич брал в руки гитару и спрашивал своим бархатистым басом, что ему спеть, все, разумеется, хором отвечали: «Песнь о Роланде»! Впрочем, Эдик действительно знал несколько старинных застольных (и не очень) песен, но пел их, когда рядом уже не было ни одного трезвого слушателя, да и сам он был в хлам.

Илюшу Чарского, Федю Винникова и Эдика Липгардта роднило общее прошлое. Но их объединяли и нынешние их различия. Часто эти трое приходили на день рождения Жени, не сговариваясь, одновременно, да и уходили вместе, чувствуя, что не наговорились, не напились, не наелись друг с другом, хотя и вечер был долгим, и еды, и напитков у Жени и Маши было вдоволь.

* В тот год Жене исполнялось тридцать семь. С начала марта семья стала готовиться к многолюдному и разнузданному торжеству. В большую картонную коробку на кухне собирали консервы: шпроты в масле, лосось в собственном соку, красную икру. В морозилке дремали и ждали внимания искусного повара форель и палтус. Внизу холодильника томился в старом пакете и толстой шкуре из вощеной бумаги, покрываясь обильной зелёной плесенью, ещё некогда совсем белый и скучный рокфор. В овощном ящике прыгали упругие апельсины, их потом нарежут кружочками и разложат по тарелкам, чтобы они источали ароматы тропиков и занимали гостей, которым некуда деть руки и зубы.

С утра в назначенную субботу Женя обнимал девственную бутылку коньяка и слушал Бетховена. Вся семья была в напряжении, и напряжение это стало рассеиваться только ко второй части вечера, когда гости уже изрядно путались, где чья вилка или тарелка, кто-то принялся складывать косточки от маслин в чужой фужер, а одна дама игриво отпивала по глоточку из бокала каждого вышедшего покурить гостя. Именинник весело провозглашал тосты, за чьей-то спиной раздавался громкий женский смех, кто-то пролил вино кому-то на брюки, и теперь окружающие суетились и сыпали соль на свежее пятно. А Маша вздохнула спокойно: праздник удался.

Наконец стали подтягиваться «лучшие из лучших». Пришёл Эдик, с ним и Винников с очередным футляром, и Илюша Чарский. Хохот и разговоры за столом стали громче, затем Винников достал из футляра сюрприз – саксофон, заиграла гитара, и в комнату ворвались дети, которые ужинали отдельно, у Элизы и Ивана, но побросали трапезу (некоторые – в прямом смысле, на пол, на ковёр, на стулья), чтобы услышать, как поют взрослые.

Сначала прозвучал фрагмент студенческого капустника, в котором Илюша-Гамлет обвинял Алину– Гертруду (бывшую старосту, теперь пополневшую, посеревшую, даже одутловатую, но все такую же смешливую, к Жене она пришла с мужем Стасиком и сыном Мишей) в том, что она передала «королю» (то есть, в учебную часть) журнал посещаемости. Потом все – даже те, кто не учился с Женей, но каждый год приходил к нему на день рождения, – спели факультетский гимн. Дети рьяно подпевали взрослым, чувствуя себя причастными к чему-то огромному и важному, а потому стараясь сохранять серьёзное и воодушевленное выражение на разрумянившихся лицах. Как только пение стихло, Чарский принялся читать стихи, его интонации и пластика завораживали, он то будто бы взбирался по лестнице наверх, то словно камнем летел в пропасть и, не достигнув дна, взмывал в вышину, почти что давая петуха от напряжения, и всё же в итоге оставаясь на шаткой грани между высокой нотой и нотой визгливой, которая ненароком могла бы испортить впечатление и от выступления, и от текста.

Малыши ушли играть в уже прибранную Машей комнату, но Элиза осталась, она, наконец, доросла до прекрасных взрослых слов, и, словно загипнотизированная, погружалась в стихи, следуя за чтецом, не в силах стряхнуть с себя это поэтическое наваждение. Женя смотрел на дочь, не отрываясь, а та на несколько минут как бы превратилась в маленькую женщину: лицо её двигалось так же, как лицо Маши, брови то поднимались, то опускались, рот был приоткрыт, а глаза порой блестели так, будто в них скопились слёзы. Но нет, Элиза не плакала, она сопереживала.

В тот вечер стихов было, пожалуй, слишком много, и некоторые гости стали скучать. И тогда Федя Винников взял саксофон и стал тихо дуть в него, и вот, последние строфы наполнились музыкой, закашлялись и затихли, и над растерзанными салатами, над подтаявшим заливным и опустевшими блюдами из-под колбасы и буженины поплыли чистые и томные гимны недостижимым и почти несуществующим странам и