И тут же раздались громкие рыдания Урсулы – она не моглабольше сдерживаться. Я повернулся, чтобы взглянуть на нее: склонив голову, оназакрыла руками лицо, а между ее длинных пальцев капля за каплей сочилиськровавые слезы.

– Не плачь, Урсула, ты сделала все, что могла, –попытался я найти слова утешения. – Спасти меня невозможно.

Годрик обернулся и взглянул на меня, высоко вздернув складкуброви. На этот раз я оказался так близко к нему, что сумел разглядеть несколькоседых волосинок, еще остававшихся на мертвенно-белом лысом черепе и на томместе, где должны быть брови.

Урсула вынула розовую салфетку из складок длинного, сшитогопо французской моде платья с высокой талией, – бледно-розовый комочек,украшенный по углам зелеными листьями и красными гвоздиками, и, отерев им своипрелестные красные слезы, бросила на меня исполненный страсти взгляд.

– Выход из моего затруднительного положенияневозможен, – сказал я. – Ты сделала все мыслимое, чтобы спасти меня.Если бы можно было, я обнял бы тебя, чтобы защитить от этих страданий. Но этотдикий зверь удерживает меня в плену.

Отовсюду из группы людей, одетых в темное, понеслисьяростные вздохи и приглушенные возгласы, и, словно в тумане, по обе стороны отВластителя я увидел их худые, изможденные, костлявые, бледные лица. Явсматривался в некоторых дам, так похожих на французских жеманниц в этихстаринных париках и воротниках, наглухо затянутых по самые подбородки вкроваво-красные одеяния. Казалось, чисто французская вздорность характеров ивместе с ней некая утонченность были свойственны им в равной мере, и,разумеется, все они были демонами.

Лысый Старейший только фыркнул от удовольствия.

– Демоны, – сказал я сквозь зубы, – ну икомпания!

– Голубятня, мой господин, – отозвалсяГодрик. – А теперь, если позволишь, я хотел бы наедине поделиться с тобойнекоторыми соображениями. Поговорим и с Урсулой. Она скорбит чрезмерно.

– Да, это так! – вскричала она. – Флориан,пожалуйста, примите во внимание: я никогда не просила вас ни о чем подобном, ивы сами знаете об этом.

– Да, Урсула, – сказал Властитель мягчайшим тоном,который мне довелось слышать из его уст. – Я знаю об этом, мойпрелестнейший из цветов. Но этот мальчик – упрямец, и он потомок тогосемейства, в котором время от времени его родичи, пользуясь своим преимуществомнад теми из нас, кто отваживался отправиться на охоту в их края, убивали нашихнесчастных собратьев. И такое случалось неоднократно.

– Изумительно! – вскричал я, восторгаясь. –Какая доблесть, какое диво, какой великолепный подарок вы преподнесли мне!

Властитель был удивлен и оскорблен этим возгласом.

Но Урсула поспешила выйти вперед, отчего ее многочисленныеюбки из темного бархата взметнулись вверх, и склонилась над полированнымстолом, чтобы быть поближе к нему. Мне видны были лишь ее волосы – длинныетолстые косы, украшенные искусно вплетенными красными бархатнымилентами, – и ее руки, отличавшиеся превосходными пропорциями, столь узкиев кисти и в то же время столь округлые, что приводили меня в невольный восторг.

– В голубятню, пожалуйста, мой Властитель, –умоляла она, – и позволь мне провести с ним по крайней мере нескольконочей, пока я сердцем не примирюсь с таким решением. Позволь ему провести снами Полнощную мессу, и пусть он восхитится службой.

На это предложение ответа у меня не нашлось. Я толькозапомнил ее слова.

Внезапно по одну сторону от меня появились двое мужчин, всеиз той же группы, – чисто выбритые, в придворных костюмах. Они, видимо,должны были помочь Годрику препроводить меня куда положено.

Прежде чем я осознал, что со мной приключится дальше, наглазах у меня оказалась мягкая повязка из ткани. Я превратился в незрячего.

– Нет, я хочу видеть! – закричал я.

– В таком случае – в голубятню, согласен, –послышался спокойный голос Властителя, и я почувствовал, что меня выводят иззала, да так быстро, словно ноги людей, сопровождавших меня, вообще не касалисьпола.

Снова зазвучала музыка, в жутком, тревожном ритме, но меняуже милостиво избавляли от нее. Когда они проносили меня по лестнице, я слышаллишь голос Урсулы. То и дело мои ноги сильно бились о ступени, а пальцы тех,кто меня держал, без особого умысла, по чистой небрежности причиняли мне боль.

– Успокойся, Витторио, прошу тебя, не сопротивляйся,прояви свою доблесть в спокойствии.

– Но зачем, любовь моя? – спросил я. – Отчегоя вызываю такую боль в твоем сердце? Можешь поцеловать меня, не впиваясь своимядовитым языком?

– Да, да и еще раз да, – нашептывала она мне вухо.

Меня тащили по какому-то длинному переходу. Я слышал громкиеголоса, обычные житейские разговоры сливались с внешними звуками и с совершеннодругой музыкой.

– Что это? Куда мы идем? – спрашивал я.

Позади нас хлопнула дверь, и тут же с глаз моих сорвалиповязку.

– Это и есть голубятня, Витторио, – сказала она,прижимая свою руку к моей и пытаясь шептать мне в ухо. – Здесь содержатсяжертвы, пока в них есть нужда.

Мы стояли на верхней площадке каменной лестницы. Она винтомспускалась в огромный внутренний двор, в котором кипела столь напряженная истоль разнообразная деятельность, что я не смог сразу разобраться, что именнотам происходит.

Я понял только, что все мы находимся внутри стен замка и набольшой высоте. А сам двор окружен со всех четырех сторон беломраморнымистенами с узкими двойными стрельчатыми окнами во французском стиле. А небесныйсвет над нами трепетал от мерцания множества пылающих факелов на крышах иконтрфорсах крепости.

Все это для меня не имело ни малейшего значения, ясно былолишь то, что побег отсюда невозможен, ибо ближайшие окна находились слишкомвысоко, а мрамор на стенах – абсолютно гладкий, а значит, нечего и думатьвзобраться по ним наверх.

Множество крошечных балконов тоже располагались слишкомвысоко. Я видел на этих балконах бледных демонов, одетых во все красное,взирающих на меня сверху вниз как на некую забаву. Несколько просторных крытыхгалерей также были переполнены ленивыми, злорадствовавшими, безжалостнымизеваками.

«Будьте вы все прокляты!» – подумал я.

Что по-настоящему ошеломило и заворожило меня, так этовеликое беспорядочное скопление человеческих существ и жилищ в этом громадномдворе.