Романовский взглянул на меня испытующе:

– Господин президент будет полнейшим идиотом… если несказать хуже – демократом, если разрешит проводить выборы по старой системе… Всмысле, когда в таком важном деле, как выборы верховного вождя, будут приниматьучастие кухарки и пьяненькие слесари. И при которой голос кухарки будетприравнен к голосу академика. Ну не дурь ли?

Он откинулся назад всем корпусом и, морщась, крутил головой,приглашая нас полюбоваться такой ну просто невозможной дурью, как всеобщиеравные выборы. Такой дурью, которую можно вообразить только в пародийномужастике, в суперантиутопии, но в жизни такое никогда никому просто не придет вголову, слишком уж нелепо.

– Выборы будут, – пообещал я, – но, конечно же, унас, как у нового поколения, уже нет чувства вины перед «простым народом»,который мог стать непростым, но не захотел. А это значит, что выборы будутпроводиться только среди непростых. Кого включать в непростые, решим позже, норабочих, укладывающих асфальт, освободим от этой тягостной обязанности.

– И бомжей, – сказал Романовский твердо, он ужечувствовал себя в роли законодателя. – И наркоманов.

– И хоть единожды отсидевших, – добавил Мазарин.

– И кухарок, – сообщил Романовский. – Правда,придется уточнить значение этого термина. Вот только имортист… иморт…

– Что вас тревожит? – спросил я любезно.

– Да вдруг подумалось, – ответил он, – чтонедалекие умом, я о тех самых, что за словом в карман не лезут из-за ихмалости, должны сразу же ринуться, стукаясь литыми… а то и пустотелыми головамиот усердия, искать всякие дурные ассоциации. Ведь с каждым годом в языквламывается тысяча новых слов и семь тысяч новых значений для старых! Это дает,знаете ли, весьма широкие возможности для остроумия низшего уровня.

– Жонглирование?

– Абсолютно точно. Видов остроумия, как известно,двенадцать, из них жонглирование или смещение понятий – самое простое, понятноедаже дебилам. Ну, к примеру, старое «Гей, славяне!» сейчас у дураков вызываетхохот, ибо появилось такое словечко, как «гей». К имортистам прицапывались?

Я усмехнулся:

– Да, конечно. Но отступились быстро. Умные с нами, адуракам такое слово даже вышептать трудно.

Он вздохнул с облегчением:

– Эт хорошо. А то, знаете ли… Все, что можно вышутить, ужене свято. Сам, знаете ли, грешен, люблю над дураками поиздеваться… а заодно инад всем остальным человечеством, тем самым как бы доказывая своепревосходство, но есть и святые вещи… Когда смеются над Богом, я таких готовпоубивать, хоть и понимаю, что эти половозрелые дяди всего лишь младенцыразумом.

Силовики поглядывали на Романовского ревниво, тот уж оченьпо-хозяйски взялся обустраивать Русь, а над этой проблемой столько сломало шейнароду, что все куликовские и прочие пунические войны покажутся детскимиразборками. Я сам смотрел с интересом, последний раз видел его на телеэкране,когда принимал двух академиков разных школ. Те яростно спорили о происхожденииВселенной, едва не вцеплялись один в другого, а Романовский попыхивал сигарой,сумевши вальяжно расположиться в весьма модернистском кресле, где киборгусидеть или терминатору. Но Романовский и тогда выглядел едва ли не в толстомдомашнем халате, перед ним на низком столике хорошее шампанское, сборник стиховозерных поэтов и какая-то хрень в вазочке, изображающая цветок.

Сейчас же, несмотря на барскость манер, все-такивзвинченный, малость исхудавший, как мартовский кот, глаза недовольные. Ячувствовал, что мы уже прошли необходимые формальности знакомства и взаимнойпритирки, потенциальные имортисты чувствуют друг друга на уровне инстинктов,поинтересовался:

– Что это вы, Владимир Дмитриевич, такой злой?.. Вы ж теперьчлен правительства, а они все улыбаются, улыбаются, улыбаются…

Он вскинул брови:

– Зачем?

– На всякий случай, – объяснил я. – Чтобы какойпапарацци не застал с кислой рожей. Ведь появись такое фото Леонтьева сподзаголовком: «Взгляд министра финансов на положение в России…», это вызоветснижение каких-то котировок…

Он криво усмехнулся:

– Я думал, вам наплевать на мнение простого народа.

– Вы наше мнение знаете, – ответил я. – А как вы…относитесь к этому самому простому народу? Ведь вы же демократ? Значит, должныего любить, лелеять и постоянно им восхищаться? Говорить о его достоинствах?

Казидуб довольно гоготнул. Романовский вспыхнул, сказалрезко:

– Вы, господа хорошие, что же – думаете, я это все возьми даи забудь? И побирающегося на улицах в конце жизни и карьеры Рембрандта? Иумирающего в безвестности Кальмана? И Оффенбаха в нищете? И Шварца в нищете? ИЗощенко, работающего помощником сапожника? И Лимонова в тюрьме? И разрушенныйхрам Христа Спасителя? Нет уж, так дело не пойдет. Хамов и хамское поведение язнаю, помню, и помнить и знать собираюсь в дальнейшем. Я бы и простил,наверное, если бы они не были так последовательны и постоянны в своем хамстве.Хамы – голос народа. Честь и величие народов созданы индивидуальными, частнымилицами. Как правило, вопреки воле народа. Преступления всех народов, каждого поотдельности, настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах того илидругого народа говорить – абсурдное святотатство. Народ продает своих великихне за тридцать сребреников – за десять грамм алкоголя, за незначительнуюпохвалу, а иногда просто так. Поскольку хамье всегда завидует достойным. Непотому, что хочет стать достойным, а исключительно из желания унизитьдостоинство. Хамье ненавидит великих, и втройне – великих, принадлежащих к тойже нации, стране или этносу. Мое кредо: голос хамья слышать надо, даже слушать,но никогда ему не следовать!

Из комнатки с моим компом вышел, то ли привлеченный громкимиголосами, то ли с появившимися идеями, Потемкин. В руке блокнот с записями,ручка наготове, в лице решимость отстаивать какие-то ведомственные привилегии,но заслушался Романовского, сказал с восторгом:

– Господин Романовский, ну позвольте я вам членский билет всвою партию выпишу! Позвольте представиться еще раз, а то господин президенткак-то меня не тем боком повернул, которым мне приятнее к восхищенным зрителям.Я – Потемкин, председатель партии аристократов, как нас называют вкратце. Аполностью нас называют…

Казидуб гоготнул, тут же сделал серьезное лицо:

– Нет-нет, Гавриил Дементьевич, продолжайте, продолжайте! Ядаже не намекну, как вас называют. И полностью, и вкратце.

Потемкин надменно проигнорировал плебейское инсвинирование,сказал Романовскому так же любезно:

– Хотите, потесним старичков, вам номер сделаем поменьше, такаристократичнее!

Романовский чопорно поклонился: