Он поймал мой взгляд, поклонился с достоинством, Мочарскийшепнул:

– Это их аятолла Абдулла Шер.

Я дождался, когда аятолла сошел на землю, сам сделал шагвперед, он вежливо дождался, когда я протяну руку, президент по этикету первымпротягивает даже женщинам, наши ладони встретились. Его пальцы сухие и крепкие,а ладонь теплая, в ней чувствуется расположение, если в ладони может что-точувствоваться.

– Приветствую вас, господин президент, – сказал оннадтреснутым, как сухое дерево, голосом. – Приветствую на земле, где мынашли убежище. На вашей земле!

– Это земля моих предков, – ответил я. –Русский народ всегда отличался гостеприимством и всегда оказывал всяческуюпомощь гонимым и страждущим.

– И он это доказал, – сказал аятоллапроникновенно. – Мы всегда это будем хранить в сердцах!

– Это всего лишь наш долг, – ответил я свысокопарностью. – Мы не могли иначе!

– Спасибо вам, господин президент!

– Я ни при чем…

– Но я в вашем лице благодарю всех русских людей…

Я развел руками:

– Говорю же, не стоит, это просто долг всякогочеловека…

Новодворский наконец с важностью вставил и от себя слово:

– Здесь мы поступаем, как настоящие европейцы!..

– Да-да, – подтвердил я. – И как европейцы… ивообще как должны поступать люди.

Мочарский подошел, я заметил, с каким напряжением онвслушивается в разговор, где уже начались повторения одних и тех же дежурныхфраз. Поймав мой взгляд, он поклонился, предложил:

– Господин президент, я полагаю, что есть смыслотпустить нашего доброго хозяина. Не хотите ли посетить нашу управу, оставитьзапись в книге? Все будут счастливы.

Он что-то недосказывал, и я, хотя намеревался подвезти егодо его управы, подбросить, так сказать, по дороге, наморщил лоб и сказал важно:

– Да-да, вы правы, но у нас, увы, день расписан поминутам… Дорогой Сергей Владимирович, благодарю вас за радушный прием. Спасибо,спасибо. Дайте пожму вашу руку, передавайте привет домашним, а мы, увы,отбудем. У вас хорошо, сам бы здесь поселился, но работа, работа…

Он кланялся, едва не прослезился от избытка чувств, добрый ипростодырый, как только и попал на такой крупный пост, ему бы колхознымбригадиром, не выше, разве что так и было, а потом с приездом кобызов селоразрослось, стало районным центром?

Мне показалось, что далеко-далеко группа молодых парнейперехватила троих или четверых, что пытались прорваться в нашу сторону,оттеснили. Я обратил недоумевающий взгляд к Мочарскому, тот сказал поспешно:

– Какие-нибудь с прошениями!.. Работать не хотят, всеждут, что им богатые спонсоры за так денег отвалят!.. Никчемный народ…

Крамар отправился с первой машиной, Карашахин сел на егоместо рядом с шофером, рядом со мной сел Новодворский, от его туши стало нетолько тесно, но и жарко, а кондишен никак не мог поглотить запах его мощныхдезодорантов. Машина плавно вырулила на дорогу. Я спросил мрачно у Карашахина:

– Что случилось?

– Да ничего, – ответил он, – просто мнекажется, вам для полноты картины стоит посмотреть и еще кое-что…

Голос его звучал загадочно и мрачновато. В машине словно быпотемнело, я ощутил дыхание иной жизни, спросил почти враждебно:

– Что там?

– Село, – ответил он. – Обыкновенное село.Отличается прежде всего тем, что сейчас вы смотрели Отрадное, куда прибылипервые кобызы.

– А едем?

– В Хагалак-Тюрку, – ответил он и добавил, недожидаясь нового вопроса: – Это их самое новенькое село.

Новодворский обронил задумчиво:

– Ну, это вообще-то правильно. Увидеть самое старое исамое молодое, а остальные укладываются между этими двумя. Так?

– Абсолютно верно, – отозвался Карашахин. –Абсолютно.

Шофер удивленно присвистнул. Он возит меня уже шестой год,может себе позволить такую вольность, а Карашахин лишь наклонился чуть вперед,словно спешил оказаться там, в этом Хагалак-Тюрку или Хагалаке-Тюрке. Яоцепенел, не понимая, что это, сперва показалось, что вижу гигантскиемуравьиные кучи, но только из золотого песка.

Дома медленно проплывали мимо лимузина, похожие наисполинские юрты. Сложены из добротного белого камня, округлые, словнопотрудился Корбюзье, угадывается закономерность в расположении, хотя это неулицы, на некоторых домах вывески…

– Заметили? – спросил Карашахин.

– Красиво, – только и сказал я.

– Просто чудесно! – воскликнул Новодворский.

Геннадий совсем сбавил ход, мы прильнули к окнам. Вывески вформе больших круглых дисков, чисто степняцкие щиты, на пороге каждого домацветной половичок, больше похожий на ковер. Охрана бдительно оттесняет народ,чтобы не лезли под машину. Детишки узкоглазые, с темными, как ночь, глазами,смуглые, быстрые, как белки, пытались проныривать под руками охраны, нозамирали и возвращались по строгому окрику старших. И – везде звучит чужаяречь.

Половина собравшихся в странных полухалатах-полунакидках, наголовах платки, похожие на спецназовские, цвета яркие, восточные, многокрасного и желтого, блестят белые зубы.

От одного дома с непонятной надписью несет таким мощнымзапахом кофе, что можно не спрашивать, что там написано, рядом на длинныхмангалах жарят мясо, пахнет прогорклым жиром. За европейски одетыми молодымипарнями и девушками, даже средним возрастом иногда пестрят похожие на стеганыеодеяла халаты людей старшего поколения.

Не выходя из машины, я угадывал и мастерские, какие позапаху, какие по витринам, никак не мог поймать взглядом школу, зато сразуувидел два больших магазина, даже в райцентре помельче, не такие яркие иухоженные.

По всей длине улицы в аккуратно забетонированном русле бежитвода. Чистая, прозрачная, повеяло прохладой. Мне захотелось присесть накорточки рядом и опустить хотя бы кисти рук, подумал опасливо, что могунечаянно нарушить чьи-то ритуалы, оскорбить чувства верующих… если здесьязычники, следом пришла нехорошая мысль, что я – президент, да пошли вы все кчерту, мне можно все…

Кровь прилила к лицу, я застонал от стыда, ощутив, что хотьна миг, но стал похожим на шовиниста, будем называть все своими именами,шовиниста, увы. Что-то во мне проснулось и приподняло голову нехорошее, но ятут же затолкал обратно, а сам надел на лицо доброжелательную улыбку.

Над ручейком, видимо, здесь это арык, вьются во множествепчелы, в воздухе нежный аромат меда, пыльцы и свежего воска. Пчелы облепилибетонные края, жадно лакают, я вспомнил, что пьют только чистую, застойнойбрезгают, лучше умрут, чем напьются из лужи или пруда.