Лена захлопнула за собой дверь подъезда и затаила дыхание.

И, досчитав до трехсот шестидесяти, снова распахнула ее.Вахтанг и Ираклий стояли у парапета. При виде Лены они синхронно раздвинули усыв улыбке. И обнажили острые акульи зубы, кое-где приправленные золотом:

— Зачэм бояться, царица Тамара? — крикнул романтичныйВахтанг. — Мылыон алый роз, и все для тэбя!

— Сто баксов, — крикнул менее романтичный Ираклий.

Вот тут-то недопитое «Мукузани» и сыграло с Леной злуюшутку.

— Сто пятьдесят, — пискнуло «Мукузани» задиристым,полным куража Лениным голосом. — И такси к подъезду!

Костеря вино на все лады, Лена снова захлопнула дверь. Иприжалась к прохладному железу разгоряченным перепуганным ухом. Зачем было такнапиваться, царица Тамара?

Действительно, зачем?

За дверью раздался шорох, а потом — вкрадчивый голос потомкаНико Пиросмани:

— Такой красывый адынокый дэвишк…

Ми согласны… Виходы…

Она не помнила, как взлетела на последний этаж и какоказалась возле квартиры с номером двадцать семь. Она не помнила, как приселана ступеньки, чтобы хоть немного унять бешено колотящееся сердце. Ну что ж, тыискала повод, и ты нашла его. Невинный и порочный одновременно.

Потаскуха из тебя никакая, равно как и обольстительница, чтобы ни нашептывал Гжесь, вцепившись тебе в плечи в предчувствии оргазма.Потаскуха из тебя никакая, но ты успела изменить обоим, не изменяя никому…Ты исама изменила — цвету глаз.

А что, если Роману не нравятся зеленые глаза? И женщины,пахнущие вином и телефонной службой «09»?..

Дверь, отделявшая Лену от Романа Валевского, вовсе неказалась неприступной — обыкновенная, обшитая деревом дверь с таким жедеревянным молоточком вместо звонка. Патриархальный молоточек в центреостервеневшего от пробок города — это было так трогательно, так необычно.Молоточек и медная дощечка — и не захочешь, а постучишь.

И Лена постучала. Совершенно не задумываясь о последствиях.Да и какие могут быть последствия, когда зеленые глаза… Когда дрожь в ногах ивзрывоопасный коктейль в желудке. Когда твой собственный навязчивый идиотизмможно заносить в Книгу (рекордов) Гиннесса. Нужно было треснуть еще и водки,чтобы картина была закончена. Картина, сюжет которой известен заранее: изгнаниеторгующих из храма… Но никто не торопился изгонять Лену, — за дверью былотихо. Убийственно тихо. Бесповоротно тихо. Лена стукнула еще раз — сначаламолоточком, а потом (о, ода глупости!) и разнесчастным лбом. Ничего неизменилось за дверью, вот только сама дверь подалась.

Она подалась!

Она приоткрылась — самую малость, но приоткрылась. Это былостранно и захватывающе одновременно.

«Надеюсь, ты не собираешься входить?» — подумала Лена. Ивошла.

Ее собственный дом был похож на чопорное и тяжеловесноедворянское гнездо, разоренное пьяной матросней. Дом матери в Коломне — насиротский приют с бумазейными ковриками и домоткаными половичками. КвартираМаслобойщиковых представляла собой адскую смесь гримерной и подсобки приемногопункта стеклотары. Комната Афы Филипаки на Лиговке напоминала будуарчик больнойполиомиелитом девочки, безнадежно мечтающей о балете. А квартиры Лениныходнокурсников по универу — все эти мелкоплавающие «корабли» и малогабаритныепанельные коробки в Купчине и на проспекте Ветеранов!..

Но дом Романа Валевского!

Ленино сердце, с таким трудом приведенное в норму,заколотилось с новой силой. Чудный, удивительный, потрясающий дом! Никакихприхожих, никаких коридоров не было и в помине: дом без всяких предисловийначинался прямо от двери, он взмывал вверх на семиметровую высоту.

Он взмыл бы и выше, вот только стеклянная клетка окон непускала его. Собственно, это был не дом как таковой — это была студия. Или, какпринято выражаться в модных журнальчиках, которые Лена не покупала изпринципа, — пентхауз. Все пространство студии занимал огромный пустой залс зеркальными стенами. К одной из стен прилепился хореографический станок —точно такой же Лена видела у Афы Филипаки, только гораздо меньших размеров. Вэркере (том самом, на котором угнездилась башенка) стоял музыкальный центр, авокруг центра валялись компакты.

Роман Валевский не был ни богом, ни птицей, ни удачливымвором-карманником, ни даже змеей из заброшенного азиатского храма — он былтанцором, вот оно что! Должно быть, преуспевающим танцором, судя по размерамстудии. Любимчиком лилий и роз в корзинах, дорогих гостиниц и перелетов черезокеан, кумиром «Боингов-747» и девочек из Вагановского училища.

А его танцкласс! В нем можно смело размещать декорации иставить все, что угодно, от «Щелкунчика» до «Вестсайдской истории». Здесь естьгде преклонить голову всяким там па-де-де и па-де-труа.

Здесь есть где разгуляться гран-па с солистами икордебалетом! Здесь можно выпасать овец, лошадей, оленей. Здесь можно ставитьпалатку, чум, юрту, иглу. И разводить очаг. И ждать, ждать, ждать…

Строгую симметрию зала нарушала лишь выгородка справа,больше похожая на барную стойку (за ней пряталась кухня с холодильником иплитой). И балкончик с перилами, на который вела неширокая винтовая лестница.Подумав секунду, Лена сбросила с плеча рюкзак, сняла ботинки и носки и босикомподнялась наверх. Балкончик оказался единственной жилой комнатой в студии,очень небольшой — всего-то метров десять. На этих десяти метрах разместилисьвстроенный шкаф, узкая низкая тахта, два ярких кресла, напоминающие кули спеском, и журнальный столик. На белой, без всяких изысков, оштукатуренной стеневисело несколько плакатов. Их содержание сводилось к "MODERN RUSSIANBALLET «LILLABY» и «ROMAN WALEVSKY». А содержание самой комнаты сводилось к«здесь нет женщины». Здесь нет ни женщины, ни женщин. Ни одной-единственной, нимногих случайных. Он не соврал. Там, на «Маяковской», стоя у ларька с глупейшимодеколоном в руках, он не соврал. Никто не метил территорию, принадлежащуюRoman Walevsky, никто гвоздями не вбивал в нее бикини, разрозненные номера«Космополитена», прокладки и депиляторы. Что ж, по этому поводу можно и выпить.Лена рассмеялась, рухнула на тахту и влила в себя остатки бесконечноговероломного «Мукузани». А потом вытянулась на лохматом, пахнущем овчиной пледеи смежила веки.

Вот так, теперь хорошо.

Он внизу. Он танцует, но тебе не разрешается смотреть, какОн танцует. Вернее смотреть можно, но только закрыв глаза, как целоваться. Таклучше чувствуется каждое движение. Через несколько минут Он закончитизматывающую двухчасовую репетицию и отправится в душ — смывать с себя пот ивдохновение. И чужую жизнь, которую Он проживает в танце. Он поднимется сюда,на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем, голый и прекрасный, с плоскимбезволосым животом, смуглыми сосками и смуглой улыбкой на смуглом лице.

На тахте слишком мало места, чтобы заняться любовью, норазве вы когда-нибудь занимались любовью на тахте? Белый ковер с длинным ворсомподходит для этих целей куда лучше. И все-таки ты жалеешь — и о широкойкровати, и об отсутствии камина, и о еще каких-то ничего не значащихблагоглупостях из любовных романов; но только до того мгновения, как онподнимется сюда, на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем…