Может быть, и собачку подключим для полноты картины?

Известие о собачке несколько озадачило Гжеся.

— Мне кажется, что собачка — это перебор. Извращение,если называть вещи своими именами. А во всем остальном…

Подумай хорошенько.

— Уже подумала. Ты не просто дурак, ты дуракклинический.

Лена вылезла из ванны и гордо прошлепала мимо Гжеся, оставляямокрые следы на полу. Если Гжесь бросится их подтирать (чего за ним отродясь неводилось), все будет хорошо. И Роман Валевский еще объявится в ее жизни. Самымнеожиданным, самым волшебным образом… И все объяснит ей. Или не станет ничегообъяснять, но все равно объявится. Она даже не успела додумать эту мысль доконца, а Гжесь уже орудовал тряпкой. Так сосредоточенно и самозабвенно он досих пор делал только одно: занимался любовью.

…Роман объявился во вторник. После очередного блицкрига свидеодвойкой на подоконнике. Теперь Гжесь вел себя осмотрительно, он больше ненапоминал ни о гипотетическом любовнике, ни о дружной шведской семье. Он решилдействовать старыми испытанными методами: шантаж и порча оставшихся в живыхпредметов обихода.

После блицкрига последовал звонок Лениного хозяина, ГусейнаЭльдоровича, обходительного и напомаженного прохиндея с двумя высшимиобразованиями, двумя семьями — русской и азербайджанской, двумя любовницами идвумя гражданствами. Гусейн вызвал ее на работу по делу, не требующемуотлагательства. Всю дорогу до «Маяковской» Лене мерещились ужасы из за выпавшихиз поля зрения тысячи ста двадцати рублей. В пятницу она так и не смогла свестиконцы с концами и решила перенести этот щекотливый вопрос на среду. Среда,четверг и пятница — ее дни, а значит, будет время, чтобы покрыть недостачу.

Но дело было совсем не в жалкой тысяче. Дело было в том, чтоРоман Валевский напомнил ей о себе. Нет, он не пришел сам, как тайно надеяласьЛена. Он прислал вместо себя огромного, грубо сколоченного детину с недалекойфизиономией терминатора. Прохиндей Гусейн обращался к нему с таким почтением,что даже неискушенная Лена поняла: детина из органов.

И детина пришел по ее, Ленину, душу.

Он не стал церемониться с ней, он даже не удосужился спроситьее имя. Он просто вывалил перед ней снимки. И на каждом из них… На каждом изних был Роман! Снимки с завидным упорством повторяли друг друга, разве чтобесстрастный объектив чуть смещался, слегка изменял ракурс. И что-то в этихснимках было не так. Вернее, не так было с самим Романом. Его глаза больше непринадлежали ему, хотя в них и сохранилась медовая, приглушенная ленца. И рот,и подбородок, и волосы, упавшие на лоб.

Это были просто глаза, просто рот, просто подбородок, простоволосы, упавшие на лоб. Но они существовали отдельно — и от лица, и друг отдруга. Они могли принадлежать кому угодно и не принадлежать никому, какзасиженная мухами литография английского гвардейца в меховой шапке.

Они могли принадлежать кому угодно, — уцененный товар,осколки сломанной головоломки…

— Что с ним? — Неужели это ее собственный голос —такой равнодушный, такой отрешенный?

— Вы его знаете? — неожиданно смягчился детина.

Нет, она не знала этого человека. Она знала другого, но неэтого.

— Нет… Я не знаю его. То есть… Я его видела. Я его незнаю, но видела. Он покупал у меня одеколон, вечером в пятницу.

— И вы его запомнили.

Снимки все еще оставались в Лениных руках, они обвилизапястья, веригами повисли на щиколотках и теперь тянули ее на дно омута. Черезсекунду в рот набьется песок, и уже не останется сил на то, чтобы спросить:

— Что с ним? С этим… С этим человеком?

— Ничего. Он погиб.

Ничего. Он погиб. Как все просто… Лена больше не помнила нивопросов милицейского терминатора, ни своих ответов на эти вопросы. Кажется,она что-то отвечала. Кажется… Довольно складно, нанизывая предложение запредложением. Выдавая так нужную следствию информацию.

Для случайного свидетеля она была настоящей находкой, этоотметил даже Гусейн Эльдорович, стоило ему оправиться от кавалерийского наскокадетины из органов.

Добрейший Гусейн не стал грызть ей плешь злосчастнойнедостачей, наоборот, проявил чуткость и отпустил ее до четверга:

«Вам нужно отдохнуть, дорогая. Что-то вы неважно выглядите».

Хорошая идея — отдохнуть. Интересно, когда она спала в Егоквартире на последнем этаже — был ли Он жив? Или уже мертв?.. И будут лиоплакивать Его маленькая сучка с неизвестной Сильвией? И будет ли торжествоватьтелефонная фурия?

И сама Его смерть, связана ли она с джентльменским договором,на который намекал автоответчик?

Впрочем, теперь это не имело никакого значения, и Ленаторжественно поклялась себе никогда не вспоминать о Романе Валевском. Да ивспоминать по большому счету было нечего. Кроме эротических фантазий у кромкитанцевального поля. Они не были любовниками, они даже не выпили вместе чашкикофе, они и виделись-то всего несколько минут. Стоит ли из-за нескольких минутразваливать и без того нескладную жизнь? В конце концов, Гжесь не так уж плох,хотя и ленив и бесперспективен, как добытчик. Но он не стал альфонсом, а приего внешних данных уже давно мог бы найти себе какую-нибудь не слишкомпритязательную директрису оптовой базы…

Да, отдохнуть — самое время. Довольно с нее смертей. Всех ивсяческих. Пусть эта — не имеющая к ней никакого отношения — будет последней.

Но смертей оказалось совсем не довольно. Стоило ей тольковернуться к себе на Васильевский: груженной, как мул, примерной женой.Килограмм мудрой и всепрощающей гречки, домовитые развесные макароны, экономныеогурцы в стеклянной банке, кроткий кетчуп и жаждущая суровой мужниной ласкикорейская морковка.

Гжесь встретил ее притихший и торжественный.

— Звонил мэтр, — тоном заговорщика сообщилон. — Завтра мы едем в Ломоносов. К двенадцати часам.

— Отлично, — Лена сама удивилась тому, как бодропрозвучал ее голос. — Чем порадуем детишек на этот раз? «МаленькойБабой-ягой» или «Кашей из топора»?

— Да радовать особенно нечем. И радоваться тоже. Нужнопоехать в местный морг и опознать тело.

— Чье тело? — Гречка и макароны вывалились изЛениных рук, а Гжесь даже не удосужился поднять их.

— Твоей подружки. — Он неожиданно подмигнулЛене. — Афины Филипаки.

…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому, этот ветер.

Он назывался совсем по-другому, и в нем не было никакогонамека на седловину между Тулоном и Монпелье. И никаких запоздалых зимнихсожалений о кипарисовых аллеях. Которые так и не смогли защитить от холодовдолину Роны.