class="p1">– Ох, Варя, опоздай мы с Марком хоть на несколько часов, быть беде…

Не договорив, Фелицата Андреевна замолчала, но Варя поняла, о чем она подумала. Растопырив ладошку, Варя покачала рукой в воздухе:

– Бабушка, но ты же сто раз говорила, что за нас молится дедушка Игнатий, а значит – все будет хорошо.

* * *

Курт Эккель курил уже третью сигарету, а Тани все не было. Раздраженно бросив окурок в урну, он побарабанил пальцами по перилам, отполированным множеством рук. Бесило все: белые стены подъезда, до половины отделанные деревянными панелями, шастающая мимо мадам Форнье (хоть бы она провалилась!), чей-то отвратительный мяукающий кот за дверью. Так будет до тех пор, пока с верхнего этажа не послышится дробный перестук Таниных каблучков. Ее походку он узнал бы из тысячи тысяч шагов. Чем Таня приманила его? Чем заворожила?

Он понимал, что ведет себя как полный идиот, но ничего не мог с собою поделать. Мало того, когда вчера его самолет совершал боевой вылет на Липецком направлении, он поймал себя на мысли, что уже не может смотреть на Россию как на неодушевленный военный объект, подлежащий тотальному уничтожению. С тех пор как в его жизнь вошла Таня, чуждая страна под крылом его самолета стала постепенно наполняться людьми, убивать которых с каждым днем становилось труднее и труднее.

Чтобы скоротать время, Курт снова вытащил из портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой. Серебряную зажигалку с эмблемой истребителей люфтваффе СС перед отъездом на фронт подарил отец – владелец фирмы по производству сантехники. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что наследник арийского рода Эккелей до потери сознания втюрился в русскую?

Представив одутловатое лицо отца с пивным румянцем на щеках, Курт усмехнулся. Он не любил отца, заново женившегося едва ли не на следующий день после смерти матери. Хотя Курту тогда исполнилось всего пять лет, он отлично помнит, когда в доме появилась мясистая фрау с влажным ртом, к которому словно приклеилась злая, неискренняя улыбка.

– Мой мальчик, правда, что ты будешь любить свою новую маму? – говоря это, отец крепко держал его за шиворот, чтобы не вырвался. – Ты должен мне пообещать, что никогда не обидишь Грету.

При упоминании имени мачехи Курта трясет до сих пор. Сейчас Грета ударилась в политику и стала ярой поклонницей Адольфа Гитлера, а отец боится и слово сказать ей поперек.

Наверху, на третьем этаже, хлопнула дверь, и Курт торопливо затушил сигарету и одернул китель. В груди стало горячо, словно впереди ждал воздушный бой с русским асом.

Летящие по ступенькам легчайшие шаги стучали в такт его сердцу. Жадный взгляд, направленный на лестницу, выхватил черные туфельки на каблучках, стройные ножки, край серого пальто, нежную руку в тонкой перчатке.

– Мадам Горн, – он выступил вперед, с болью заметив, что на лицо Тани набежала тень отчуждения.

– Герр Эккель, вы опять меня караулите? Я буду вынуждена поменять квартиру.

– Я вас и там найду.

Зря он это сказал, потому что в ее глазах промелькнула холодная ярость. Он видел подобное выражение в глазах других русских, когда они шли на смерть.

Она сухо бросила:

– Ах да, я забыла, что вы представитель нового порядка.

Презрение, с которым это было сказано, могло растопить лед, и Курт разъярился:

– Да, мы, немцы, несем Европе новый порядок, который вольет в старушку новые силы. Посмотрите вокруг: мир захлестывает чума коммунизма и управлять государством будут не сильные лидеры, а орды неумытых клошар, отрицающих частную собственность.

– Не берусь теоретизировать насчет сильного лидера, – перебила его Таня, – но в моей частной собственности вчера провели обыск и сделали это отнюдь не клошары.

Захлебнувшись речью, Курт побагровел:

– У вас обыск?

– У меня. А что, собственно, вас так удивляет?

«Таня, обыск… Но если она участвует в Сопротивлении? Тогда арест, пытки и виселица», – земля покачнулась и поплыла из-под ног. Курт сжал кулаки:

– Таня, я обещаю вам, что больше вас никто не побеспокоит, но вы не должны вмешиваться в политику.

Ему хотелось вложить в слова твердость, но получилось почти жалобно.

Метнув на него быстрый взгляд, Таня не ответила, быстро пройдя мимо него к входной двери.

«Скажет “до свидания” или не скажет? Если не скажет, то завтра меня собьют в бою», – с неистовой силой подумалось Курту, и как он ни пытался выдавить эту мысль из головы, она заполнила все его существо.

«Скажи, скажи, пожалуйста, скажи!»

Кажется, от напряжения он перестал дышать.

От хлопка двери в душе стало пусто и гулко.

Днем Курт Эккель сходил в комендатуру и поговорил с нужными людьми, настаивая, чтобы важную для рейха персону Таню Горн оставили в покое.

Через неделю его обгоревший самолет нашли партизаны.

Веселый парень из взвода разведчиков заглянул в кабину и лихо присвистнул:

– Гляньте-ка, ребята, а фриц-то почти целехонький, видать, кровью истек.

– Собаке собачья смерть, – сплюнул себе под ноги взводный, – сидел бы в своем фатерлянде, был бы цел. Мы его на пироги не приглашали.

* * *

Больше Таня не видела Курта Эккеля. Она не интересовалась, куда он подевался, но где-то к исходу весны мадам Форнье сообщила, что в квартиру Эккеля заселился другой жилец – тоже немец, по виду коммерсант. Новый сосед едва мог связать по-французски пару слов и казался добродушным дядюшкой с румяными щечками. Правда, Варя утверждала, что собственными глазами видела, как он заходил в гестапо и встречные офицеры при виде него брали под козырек.

– Час от часу не легче, – заметила Фелицата Андреевна на Варино сообщение, а Таня подумала, что нет худа без добра и в подъезд с таинственным коммерсантом лишний раз не сунется проверка.

Она по-прежнему оставалась связной, постепенно приобретая навыки опытной подпольщицы. В марте сорок второго она несколько дней прятала в бутике английского летчика, сбитого над Францией. Потом месье Пьер переправил его на побережье к рыбакам-контрабандистам. По скудным репликам, которыми месье Пьер перебрасывался с летчиком, Таня сделала вывод, что у рыбаков налажен канал связи с Англией и летчик не первый, кого они спасали. Еще месье Пьер утешил известием, что Марк в безопасности, это сняло камень с Таниной души и заставило Фелицату Андреевну прослезиться от радости. Варя была на седьмом небе от счастья.

Война тянулась, как тяжкая болезнь, от которой не было видно избавления. Зима, весна, лето и опять зима.

Порой отчаяние достигало такой величины, что Таня с трудом заставляла себя есть, разговаривать и молиться. Горе тисками стягивало горло. Красная Армия сражалась, но отступала, оставляя на растерзание врагу