города и села. Киев, Минск, Великий Новгород, Брянск, Краснодар – слыша названия оккупированных населенных пунктов, Тане хотелось биться головой о стену, вцепиться рукой в косяк и жахнуть лбом со всего размаху, чтобы хоть на минуту забыться от горя. Однажды она так и сделала, набив себе огромную шишку, которую потом пришлось густо запудривать.

От выматывающего ожидания ужасных вестей Таня едва сдерживалась, чтобы не перейти на крик отчаяния. Она похудела и подурнела, сосредоточивая свою жизнь на обрывках новостей по Би-би-си, где все чаще мелькало слово «Сталинград», похожее на стук рассыпанной дроби. Несколько раз Би-би-си повторяло фразу, наполняющую душу горькой гордостью:

«…За двадцать восемь дней была завоевана Польша, а в Сталинграде за двадцать девять дней немцы взяли несколько домов. За тридцать восемь дней была завоевана Франция, а в Сталинграде за это же время немецкая армия продвинулась с одной стороны улицы на другую».

В кратких, будоражащих снах Тане стал сниться Сталинград – город, где она никогда не была. Вдоль улиц лежали каменные обломки, запорошенные кровавым снегом, и стояли солдаты: светлые, с лицами усталых Ангелов, и темные, в рогатых шлемах древних ариев. Ее Юра был среди Ангелов. Она видела его четко, как в день последней встречи, только сейчас он был в шинели и с автоматом.

«Муж мой, любимый мой, пусть обойдет тебя смерть и рана не приблизится телеси твоему. На руки возьмут тебя, да не когда о камень приткнешь ногу твою, на аспида или василиска наступивши…» Если тревога становилась невыносимой, Таня брала в руки ключ от ленинградской квартиры и окуналась в белую ночь, когда она впервые повернула ключ в замке и увидела спящего Юру. Этот глоток памяти помогал не задохнуться в военных буднях.

А потом, в феврале сорок третьего, как взрыв, в скрипах радиоволн раздался торжествующий голос английского комментатора: «Армия Паулюса под Сталинградом уничтожена, советские войска перешли в наступление».

От счастья у Тани тряслись ноги, которые несли ее по улицам Парижа от бутика до дома. Едва накинув пальто, она бежала вперед, с трудом сдерживая в груди выплескивающуюся радость, и только на пороге поняла, что забыла поменять босоножки на туфли.

Сталинград оказался переломом в войне, и с того дня она стала жить, как выздоравливающий больной, в которого по капле вливаются новые силы.

И вот, наконец, настал день, когда в дверь квартиры забарабанили чьи-то кулаки, и голос мадам Форнье истошно прокричал:

– Мадам Горн, откройте, у меня важные новости!

Варя, только что намазавшая булку маргарином, уронила бутерброд на пол. Полуодетая Таня выскочила из ванной:

– Что случилось?

– Мадам Горн! Мадам Горн! – захлебывалась в крике домовладелица, пока Фелицата Андреевна спешила к двери.

С растрепанной прической, запыхавшаяся, мадам Форнье выглядела почти безумной. Не переступая порог, она выпалила на одном дыхании:

– Они высадились! Вы понимаете, союзники высадились на побережье! Конец войне, конец оккупации!

Не обращая внимания, что одета только в ночную сорочку, Таня побежала на лестницу за мадам:

– Что? Где вы это узнали?

– В очереди за мясом!

Ладони мадам Форнье уже били в дверь соседней квартиры, где жила тихая чета пенсионеров Мишо.

– В очереди могут ошибаться!

– Как бы ни так! – рука мадам Форнье описала круг, приземлившись на талии. – Я же не дурочка! Я сразу побежала к знакомой кухарке, которая работает у коллаборационистов. Вы должны ее помнить, как-то раз Марин помогала мне выпекать булочки для благотворительного базара. Она сказала, что рано утром хозяину позвонили из канцелярии и они с женой кинулись паковать вещи. Каково!

Выкрикнув последнюю реплику, мадам Форнье с новыми силами напала на дверь семьи Мишо, сигналя в звонок короткими звучными трелями:

– Месье Мишо, мадам Мишо, откройте, чрезвычайное сообщение!

Таня оперлась двумя руками о перила, посмотрев вниз, в головокружительную глубину крутых лестничных пролетов. Светлый квадрат пола дробился в глазах на мозаичные брызги. Значит, американские и английские войска ступили на землю Франции. Долго же они ждали, отсиживаясь в безопасном месте, пока Красная Армия не переломит ход войны. Поток мыслей захлестывал и не давал дышать, но над всем ее существом безраздельно властвовали лишь два чувства – любовь и надежда, и оба они были неразрывно связаны с Родиной, которая сейчас напрягала последние силы.

* * *

После известия о высадке сил антигитлеровской коалиции в Нормандии о работе и речи не шло, поэтому бутик Таня решила не открывать, а вместо этого побежала к Люде слушать радио. Сидеть дома или в магазине представлялось совершенно невозможным.

Сногсшибательная новость о высадке десанта пошла гулять по Парижу после полудня. Город гудел растревоженным ульем, рассыпая на лицах парижан то радость, то озабоченность, то откровенный страх. Тане казалось, что все жители вступили в один общий заговор, прорывающийся в понимающих взглядах и выразительно поднятых бровях.

– Вы слышали, мадам Таня? Нас можно поздравить! – махнул ей рукой старик из сувенирной лавки.

Июньское солнце обливало витрину его крохотного закутка, отражая синее небо с белыми облаками.

Он не объяснил, в чем суть дела, но Таня понимающе кивнула головой:

– Конечно, месье Сириль!

В руках старик держал стопку открыток с видами Парижа и нервно тасовал их, наподобие колоды карт. Морщины на его лице складывались в счастливую улыбку:

– Я думаю, что мои сувениры скоро понадобятся им, – он ткнул пальцем вверх, явно имея в виду парашютистов. – Да, да, да, и не говорите, что это не так!

Таня слегка обняла его за плечи, и он по-детски потерся подбородком о ее щеку, оставляя на коже влажный след от слез радости.

Люди болтали, что союзники высадились в двухстах пятидесяти километрах от Парижа – пять часов езды на авто. Четыре года назад немцам понадобилось всего несколько дней, чтобы добраться из приграничного Шалон-сюр-Марн почти до Лиона. А это примерно такое же расстояние.

Как скоро освободители будут в Париже? Таня подумала, что война во Франции начала обратный отсчет, оставляя на долю России самое тяжелое, страшное и кровавое.

Люда жила в небольшой квартирке около площади Тертр, где стояла вечная сутолока праздношатающейся молодежи, причисляющей себя к художникам. Кое-кто расставлял мольберты со своими рисунками, зачастую выглядевшими беспомощной мазней ученика художественной школы, кто-то в ближайшем кафе прихлебывал кофе, кто-то пел, кто-то пил. Долговязая девица с распущенными волосами, сидя нога на ногу, громко рассуждала о импрессионистах. Таня услышала фамилию Модильяни и сразу вспомнила рисунок дамы в зеленой шляпе и заострившееся личико Марка, когда он ждал ее решения.

– Я знала, что ты прибежишь слушать радио, – сказала Люда, пропуская Таню в комнату, – я тоже