красота и вправду была там, Бог и вправду дал такую красоту, и Бог дал мне ее увидеть. Мое сердце наполнилось солнцем, как медом, и я всё шла и шла с этим медом и вдруг заплакала — я поняла, что Бог дал мне, за то, что я простила. Потому что я простила, я всегда смогу видеть зелень и красноту листопада, и теперь, когда мое сердце — солнце, никогда, никогда больше мне не нужно будет помнить, что Арон со мной сделал.

— Я очистила его от греха, который он совершил надо мной, и получила от Бога дар: что было, того, как бы и не было. Грех, совершенный надо мной Ароном, был как темница, в которой меня заперли вместе с ним, а когда я его простила, когда я освободила его от греха, тюрьма исчезла, я больше не была узницей греха, и вот вдруг — красота и солнце.

— Тюремщик исчез и больше не вернется, я его отпустила. Вот и всё, нет больше тюремщика, закрывающего мне глаза. Нет, я не забыла, память не стерлась, но дядя Арон больше не важен, и не может быть важен, и не будет важен больше никогда. Это и была милость божья, которую я вдруг поняла.

— Я долго шла. Не знаю, сколько времени я шла там по полю, это было как вечность, и в то же время как минута, когда всё вмещается в одно мгновение. Шла, шла и вдруг увидела Барнета с фермером, Барнет увидел меня, остановился и пошел в мою сторону. У него в руках было что-то белое, и когда он приблизился, я увидела, что он держит ягненка. Понимаешь, это совсем не была пора окота, а одна овца там всё же окотилась, и может, потому что она окотилась не вовремя, плод не хотел выходить и застрял, так что Барнету пришлось вытаскивать его силой.

— И вот среди всей этой красоты я увидела, как Барнет идет ко мне с мокрым ягненком в руках, среди всей красоты… Понимаешь, что произошло? Нет, как ты можешь понять, если я не говорю? Через год после этого родилась Сара. Ровно через год! Когда я увяла, пришло утешение[11]. Бог в своем бесконечном терпении и милосердии дал мне это, и Барнету дал — мы ведь оба уже смирились, что у нас не будет детей.

— Так вот. Это первое, что вышло из того письма. И есть еще что-то, в чем я не совсем уверена. Несколько наших друзей преподают в университете. С двумя из них ты познакомилась. Один из друзей, который преподает еврейскую историю и помогает в программах «Гилеля»[12], вспомнил мою девичью фамилию. И вот несколько месяцев назад он спрашивает, не родственница ли я профессора Готхильфа, который написал эту ужасную книгу. Я сказала, что да, и тогда он сказал, что Готхильф опубликовал статью, в которой просит прощения у всех, кого задела его книга, и что это произвело сенсацию.

— Я ничего не знаю, но эта книга и ее зло, в этом я уверена, это было связано с тем, как он надо мной издевался. Может, это наглость с моей стороны, так думать, но я чувствую, что мое письмо тоже имеет отношение к тому, что он теперь просит прощения. Может, хоть немного, пусть даже он мне и не ответил. Возможно, этот процесс начался у него раньше. Ты знаешь, что он отказался подавать в суд на ту женщину, что плеснула в него кислотой? Когда я только услышала об этом, то пропустила мимо ушей. И когда я писала ему письмо, и даже, когда советовалась с нашим священником, мне это тоже ни о чем не говорило. Но когда наш друг рассказал о его статье, и что он ездит и выступает в разных местах и признается, как ужасно он ошибся; услышав это, я начала думать, что это неспроста, что он мог подать на ту несчастную женщину в суд, но не сделал этого. Может уже тогда он был не только дьяволом, и поэтому мое прощение все-таки что-то изменило, и то, что я писала, тоже имеет значение. Это только мои мысли. Мне совершенно не важно, так ли это на самом деле. Мне не нужно, я совсем не хочу, чтобы он мне отвечал. Он может ответить, а может никогда не отвечать мне. Мне важно, что, если он еще раз позвонит, что бы он ни сказал — тебе не нужно за меня волноваться. Даже, если телефон зазвонит прямо сейчас.

— Есть люди, бредущие во тьме. Не знаю, почему это так, но знаю, что он был таким, как летучая мышь, не способная видеть свет.

— Он очень много говорил, ты, конечно, помнишь. Он всё время говорил так, чтобы я не понимала, о чем он говорит. Он будто нарочно так делал. И я никогда не понимала, зачем.

— Он был то таким, то другим. Всегда разный.

— Иногда — это у него шутка была такая, а может, и не шутка — иногда он обращался ко мне профессорским голосом, и таким голосом он рассуждал о «проекте», о «проекте» и о «нашем общем деле». Вроде бы, это всё эксперимент, и он советуется с коллегой. Не важно. Это не важно, но один раз, когда я очень хотела пить, он вдруг подал мне стакан воды и этим своим голосом задал мне вопрос, которого я не поняла: согласна ли я с мнением Шопенгауэра, что боль реальнее счастья. Представляешь? Он заставил меня ответить, хоть я и не понимала, какого ответа он от меня ждет.

— Но сейчас это всё не важно. Я напрасно тебя огорчаю, а я не хочу тебя огорчать, нет, я же совсем уже об этом не думаю, вся эта история больше не имеет значения. Я лишь хочу, чтобы ты знала, что, когда я писала это письмо, я рассказала ему, что сейчас я по-настоящему счастлива, вот как я написала. Потому что это важно, именно это и важно. Понимаешь, если кто-то подобен летучей мыши, нужно рассказать ему, что свет существует, а иначе — как он узнает? Вот я ему и написала, и может это немного повлияло на него.

— Хочу спросить тебя, когда мы были маленькие, ты много боялась? Ты же знаешь, что еще до Арона я очень много боялась, а теперь я больше не боюсь. У меня были всякие глупые страхи, я не только школы боялась. Помнишь сосну, скрипевшую