от ветра, а мы представляли себе, что она вырвалась из земли и идет нас схватить? Еще у меня был кошмар «Два Куни Лемела», ты еще была совсем маленькой. Папа повел меня в кино, это должна была быть комедия, но что-то там сильно меня испугало, и долго еще после этого, проходя по коридору я воображала, что за мной следят двое в черном. Идут за мной танцевальным шагом, смеются и хотят сделать мне что-то плохое. Дети часто воображают всякое, зря я говорю сейчас об этом, но дело в том, что страх, весь страх, что у меня был, даже самый старый — ушел.

— В молитве «Отче наш» мы просим Бога простить нам грехи, как мы прощаем тех, кто причинил нам зло. Ну, ты понимаешь? Теперь, с тех пор как родилась Сара я действительно чувствую, что Бог меня простил.

— А если отец небесный простил меня, чего мне еще бояться?

Глава 6

Я поклялась молчать. Поклялась не мешать ей, не перебивать и не подгонять, позволить сестре высказаться со сцены пагоды без помех.

Рассказ моей новой-старой сестры отрепетирован, но голос ее бодр и светел, как будто рассказывает впервые, и только сейчас, в процессе рассказа, события связываются одно с другим.

Сестра была живой героиней рассказа, так какое право есть у меня вмешиваться в историю ее героизма, нарушать ее?

Прозрачное облако не разговаривает. Белка умеет грызть ногти молча. Пусть прилипнет мой черный язык к нёбу, чтоб не спугнуть эту невыносимую красоту. Невыносимую — но я вынесу. Ведь не для меня разостлан здесь ковер из листьев, не для меня пролетела птица и выскочил заяц.

В молчании слава твоя, вот я и молчу. Я вся обратилась в окоченевшее молчание славы.

Я деталь бессловесной природы, деталь, склоняющая голову на колено под статуей Будды. Я объект. Можно быть объектом. Иногда даже одинокий объект выживает в пространстве.

Только птица защебечет. Других голосов не будет слышно. Нет сомнения, всё мироздание объединяет гармония. В пространстве не будет ни малейшего сомнения, я не позволю, и ничто, никакие разговоры не нарушат это торжество красоты.

Подобными рассуждениями я себя гипнотизировала. Годы спустя после того, как я плюхнулась на крыльцо часовой мастерской, утратив связь с ногами, я усиленно пыталась отключить эту связь сознательно.

Я гипнотизировала себя, пока не стала бессловесной деталью ландшафта у ее ног, почти превратилась в ничто, намеренно беспомощная и бесполезная. Я молча сидела, пока сестра не сказала:

— Отец небесный простил меня, — и эта фраза заставила объект вздрогнуть.

— За что?! — Я словно умоляла ее сохранить мне жизнь, пока жизнь возвращалась в неодушевленный объект. — За что, Бога ради, нужно было тебя прощать? — Моя рука потянулась к носку ее ботинка и пальцы начали подобострастно гладить его холодную шероховатость.

— Прежде всего, за тебя, — в ее голосе звучал намек на улыбку. — За тебя, за то, как я тебя мучила, когда ты была сущим ангелом. Думаешь, я не знаю, какой ценой тебе это досталось? Ведь это же из-за меня ты не пошла в армию. Это во-первых. Прежде всего, ты. Но еще до того, как я на тебя свалилась, было то, чего я очень стыжусь, то, что я сделала, когда была в армии… — она посерьезнела. — Помнишь, когда я заперлась с «Узи». Пожалуйста, не спрашивай, что я собиралась сделать, всё это мрак. Я не помню этого, но знаю, что угрожала автоматом, и одному Богу известно, чем это могло закончиться.

— И из-за этого ты веришь…

— Подожди, будь добра, дай мне еще минутку. Этого ни я, ни кто другой знать не может, только Бог может знать, потому что только Богу известно, что я была очень больна. Я была тогда такая больная и такая слабая, а мама…

Сестра умолкла, и я приготовилась увидеть слезы.

— Мама же всегда была больна. Я долго не переставала думать, что если бы я была хоть немного сильнее, если бы я только могла, может быть, она была бы — в смысле, может быть, у нас еще была бы мама. И тогда Сара и твои сыновья… Я уверена, что она полюбила бы Сару. Это всё ее сердце, ты же знаешь, какой она была. Всё, что со мной случилось, всё, что я рассказала, это было слишком для ее сердца, это же ясно. Но я не смогла, и из-за этого, из-за того, что я не смогла… Но как я могла? Как?

Рыдания душили ее.

— Ты маме ничего не сделала, — отрезала я. — Тебе нельзя так думать! Он втемяшил тебе это в голову! Это от него. Он запугал тебя этим, чтобы ты ничего ей не рассказала. Уж я-то знаю, откуда в тебе это. Но всё, что он хотел тебе втемяшить, все эти страхи про мамино слабое сердце — я знаю, знаю, что он тебе говорил — пойми же наконец, хоть сейчас усвой, что это было пустой угрозой.

Сестра шмыгнула носом, а я не унималась.

— Усвой, что наша мама была эгоисткой. Эгоисткой и нарциссисткой. Она сама, умышленно подорвала свое сердце, безотносительно к нам. Эта женщина не могла вынести, что в ее окружении кто-то еще болен, кроме нее. Что бы я ни пыталась ей рассказать — если это не касалось ее особы, она просто затыкала уши.

Мне не пришлось ожесточать свое сердце. Я была льдом, и я была зубилом, зубило разбивало лед, чтобы я могла дышать.

— Нет, не говори так. Пожалуйста, не надо. Мама есть мама, и то, что ее сердце не выдержало, это факт. Сначала она держалась, но после того, как узнала о моем аборте… Каждый год я думаю о тебе, так и знай, в каждую годовщину я думаю, как ты там одна на могиле. Как тебе приходится быть там одной. Когда-нибудь, обещаю тебе, я приеду в Иерусалим, и мы вместе… Наша мама должна была быть принцессой. Она хотела, чтобы мы с тобой тоже были принцессами. А она так много работала. Ее жизнь была очень тяжела для нее. Но при всей ее болезненности, несмотря ни на что, ты помнишь, как она старалась нас порадовать одеждой и всем остальным? Если бы только не было Арона, может быть, тогда… Я не сужу ее, кто я такая, чтобы судить, а сейчас я сама мать. У тебя есть сыновья. Стоит мне представить, что кто-то, что Сара… Нет, не представляю. Не представляю и не сужу. Но если