Мне не составило особого труда представить реакцию отцаТомаса Агилара на перспективу работы его сына в мастерской дона Федерико,имеющего в квартале вполне определенную репутацию.

— Я спрошу его об этом.

— Кстати, Даниель, у меня здесь будильник, который мнепринес твой отец две недели назад. Не знаю, что он с ним сделал, но будетгораздо выгоднее купить новый, чем пытаться чинить этот.

Я вспомнил, что иногда душными летними ночами отецперебирался спать на балкон.

— Он упал у него с балкона на улицу, — сказал я.

— Мне тоже так показалось. Спроси отца, какой он хочет,у меня есть «Радиант» по вполне приемлемой цене. Слушай, если хочешь, возьмибудильник домой и покажи. Если понравится, хорошо, а если нет — принесешьобратно.

— Большое спасибо, дон Федерико.

Часовщик упаковал будильник.

— Высокие технологии, — пояснил он, довольный, —Кстати, мне очень понравилась книга, которую мне продал Фермин, роман ГрэмаГрина. Этот ваш Фермин — просто кладезь знаний, отличный помощник.

Я кивнул:

— Да, у него настоящий талант.

— Я заметил, что Фермин никогда не носит часов.Передай, пусть заглянет ко мне, я ему что-нибудь подберу.

— Так и сделаю. Спасибо, дон Федерико.

Передавая мне будильник, часовщик внимательно посмотрел наменя, вопросительно вздернув брови.

— Ты уверен, что все в порядке, Даниель? Всего лишьплохой день и ничего больше?

Я вновь кивнул, стараясь улыбаться:

— Все в порядке, дон Федерико. Берегите себя.

— И ты тоже, Даниель.

Вернувшись домой, я увидел, что отец уснул на софе, уронивгазету на грудь. Поставив на стол будильник и подложив под него записку: «ДонФедерико просил передать, что старый придется выбросить», я потихонькупроскользнул в свою комнату. Вытянувшись в темноте на постели, я быстро заснул,не переставая думать об инспекторе, Фермине и часовщике. Когда я проснулся,было уже два часа ночи. Выглянув из своей комнаты, я увидел, что отец с новымбудильником удалился в свою комнату. В квартире было темно, и мир вокругпоказался мне еще более мрачным и зловещим, чем накануне вечером. Я понял, чтораньше не вполне верил в реальность существования инспектора Фумеро. Теперь мнеказалось, что таких, как он, тысячи. Заглянув на кухню, я налил себе стаканхолодного молока, размышляя о том, дома ли сейчас Фермин, все ли у него впорядке, не угрожает ли ему опасность.

Вернувшись в комнату, я попытался успокоиться и снова заснуть,но все мои усилия оказались тщетными: сон как рукой сняло. Я включил свет ирешил повнимательнее рассмотреть письмо, адресованное Хулиану Караксу, котороевсе еще лежало в кармане моего пальто. Я положил конверт на стол прямо подлампу. Он был из пергаментной бумаги, с желтоватыми разрезанными ножом краями,мягкий на ощупь. Штамп, вернее, то, что от него осталось, был от 18 октября1919 года, сургучная печать аккуратно отклеена, очевидно, стараниями доньиАуроры. На месте печати можно было различить красноватое пятно, словно след отпоцелуя, над которым еще читался адрес отправителя:

Пенелопа Алдайя

Проспект Тибидабо, 32, Барселона

Открыв конверт, я достал письмо — сложенный вдвое листокцвета охры. Синие буквы складывались в слова и нервно скользили по бумаге, топочти исчезая, то вновь обретая цвет через каждые несколько слов. Все на этомлистке несло на себе отпечаток прошлого: едва заметный след стоявшей на немчернильницы, слова, нацарапанные тонким пером, плотная, шершавая на ощупьбумага. Расправив письмо на столе, я принялся читать его, затаив дыхание.

Дорогой Хулиан,

Сегодня утром я узнала от Хорхе, что ты в самом деле уехализ Барселоны и отправился в погоню за своими мечтами. Я всегда боялась, чтоиз-за них ты так никогда и не будешь принадлежать мне, как, впрочем, и кому быто ни было еще. Мне бы очень хотелось встретиться с тобой в последний раз,посмотреть в твои глаза и сказать все то, что не могу выразить в письме. Ничегоне вышло так, как мы планировали. Я слишком хорошо тебя знаю, поэтому уверена,что ты никогда не напишешь, не пришлешь свой адрес, что ты захочешь статьдругим. Я знаю, что ты возненавидишь меня за то, что я не пришла в назначенноеместо, как обещала. Знаю, что ты решишь, будто я предала тебя или струсила.

Я столько раз представляла тебя, одного в том поезде,убежденного в моей измене. Я столько раз пыталась разыскать тебя через Микеля,но он сказал, что ты больше не желаешь меня знать. Что тебе рассказали обо мне,Хулиан, какую ложь? Почему ты им поверил?

Теперь я понимаю, что потеряла тебя, потеряла все. Но дажесейчас я не могу позволить тебе уйти навсегда и забыть меня, не сказав тебе,что не держу на тебя зла, что я все знала с самого начала, знала, что однаждыпотеряю тебя и ты никогда не сможешь увидеть во мне то, что я вижу в тебе. Ялишь хочу, чтобы ты знал: я полюбила тебя с первого дня нашей встречи и все ещелюблю тебя, сейчас даже больше, чем когда-либо, хотя это теперь не имеет длятебя значения.

Я пишу тебе тайком, чтобы никто не знал. Хорхе поклялсяубить тебя, если снова встретит. Мне больше не позволяют выходить из дома, дажеприближаться к окну. Не думаю, что они когда-нибудь простят меня. Кто-то, комуможно доверять, пообещал мне, что перешлет тебе это письмо. Не называю егоимени, чтобы не скомпрометировать. Не знаю, прочтешь ли ты когда-нибудь моислова. Но если это произойдет и ты решишь вернуться из-за меня, верю, что тынайдешь способ сделать это. Пока я пишу эти строки, я вижу тебя в том поезде,терзаемого мечтами, с душой, раненной предательством, бегущего от самого себя иот всех нас. Есть столько вещей, о которых я не могу рассказать тебе, вещей,которых мы не знали, и будет лучше, чтобы ты так никогда и не узнал о них, неузнал правду.

Я прошу у судьбы только одного: чтобы ты был счастлив, чтобывсе, о чем ты мечтаешь, стало реальностью, и, хотя со временем ты менязабудешь, хочу, чтобы однажды ты понял, как сильно я тебя любила.

Навеки твоя,

Пенелопа.

Слова Пенелопы Алдайя, которые я читал и перечитывал в туночь, пока не заучил наизусть, стерли в моей душе впечатление от визитаинспектора Фумеро. Я так и не уснул, завороженный письмом и голосом, которыйугадывался за его строками, а на рассвете вышел из дому. Отцу я оставилзаписку, что ухожу по делам и вернусь в лавку в половине десятого. Я вышел изподъезда, пустынные улицы едва различались в синеватой дымке, будто языкомслизывавшей тени и лужи, оставшиеся от ночной измороси. Застегнув куртку доподбородка, я быстрым шагом направился к площади Каталонии. От лестниц в метрошел пар, отливавший медью в нежном утреннем свете. В железнодорожных кассах якупил билет третьего класса до станции Тибидабо. Вагон был полон посыльных,служанок, поденщиков, державших на коленях бутерброды размером с кирпич, завернутыев газету. Я прислонился головой к окну и прикрыл глаза, а поезд, углубившись вчерноту бесконечных туннелей, быстро нес меня по недрам города к подножиюТибидабо. Когда он вновь вынырнул на свет, мне показалось, будто я уже в другойБарселоне. Над городом медленно вставало солнце, и его пурпурные лучипронизывали облака, рассыпаясь огненными брызгами по фасадам вилл и дворцов напроспекте Тибидабо. Голубой трамвай лениво полз по рельсам в туманной мгле. Япобежал и успел вскочить на заднюю площадку под строгим взглядом кондуктора.Трамвай был почти пустой: только двое монахов и дама с пепельно-серым лицом,одетая в траур, плавно покачивались, убаюкиваемые размеренными движениями этойповозки с невидимыми лошадьми.