— Может быть, это был ветер? — предположил я.

— Может, но у меня от страха душа в пятки ушла, клянусьвам. Слушайте, а не найдется ли у вас еще такой конфетки?

— Вот, возьмите пастилки «Хуанола». Прекрасно освежаютпосле сладкого.

— Ну, давайте, — согласился привратник, протягиваяруку.

Я отдал ему всю пачку. Вкус лакрицы, казалось, развязал емуязык, и он продолжил рассказ о немыслимой истории особняка Алдайя.

— Только это между нами. Однажды сын сеньора Миравеля,Жоанет, парень раза в два выше вас (играет, между прочим, в национальнойсборной по баскетболу)… В общем, дружки молодого сеньора Жоанета слышали всеэти рассказы о доме Алдайя и подбили его пойти туда. А он, конечно, уговорилменя пойти с ним, потому что болтать-то языком он мастак, а пойти туда одномукишка тонка оказалась. Ну, вы понимаете, эти маменькины сынки. Так вот, Жоанетрешил отправиться туда ночью, чтобы покрасоваться перед невестой, а в концеконцов чуть не наделал в штаны от испуга. Вы-то видите этот дом сейчас, днем, аночью он совсем другой, понимаете? В общем, Жоанет потом рассказывал, чтоподнялся на второй этаж (я-то входить отказался, ведь это, похоже, незаконно,хотя к тому времени дом лет десять как запертый стоял), и там наверху что-тобыло. Молодому сеньору послышался голос в одной из комнат, но когда он захотелтуда войти, дверь захлопнулась прямо перед его носом. Ну и как вам история?

— Быть может, она закрылась от сквозняка? —предположил я.

— Или от чего-нибудь другого, — заметилпривратник, понижая голос. — По радио как-то передали: мир полон тайн. Ипредставляете, говорят, что совсем недавно обнаружили настоящую плащаницу всамом центре Серданьолы.[49] Ее, оказывается, пришили сзади кэкрану одного кинотеатра, чтобы спрятать от мусульман, которые с ее помощьюхотели доказать, что Иисус был чернокожим. Ну, и как вам это?

— Просто нет слов.

— А я что говорю? Чудеса, да и только. Вот и дом Алдайянадо бы снести и засыпать все известью.

Я поблагодарил сеньора Ремихио за интересные сведения инаправился вниз по проспекту до Сан-Хервасио. Глядя вверх, я видел, как гораТибидабо встречает рассвет, закутавшись в прозрачные облака. Мне вдругзахотелось подняться на фуникулере на самую вершину до старого паркааттракционов и затеряться там среди каруселей и павильонов с игровымиавтоматами, но я обещал отцу быть в лавке вовремя. Подходя к станции, япредставлял себе Хулиана Каракса: вот он спускается по этому же самомутротуару, смотрит на эти же величественные фасады, очень мало изменившиеся стех времен, на мраморные лестницы и парки, украшенные статуями, и, возможно,поджидает этот же голубой трамвай, взбирающийся на цыпочках к самому небу.Дойдя до конца проспекта, я достал из кармана фотографию Пенелопы, улыбающейсяво дворе своего дома. В глазах этой девушки отражались ее чистая душа и надеждана счастливую жизнь. «Любящая тебя, Пенелопа».

Я представил, как Хулиан Каракс, которому было столько желет, сколько мне сейчас, держит в руках эту фотографию, стоя в тени дерева, подкоторым стою сейчас я. Мне казалось, я вижу его, улыбающегося, уверенного всебе, смело смотрящего в свое безграничное и светлое, как этот проспект,будущее, и на мгновение мне пришла в голову мысль, что там, впереди, естьтолько призраки потери и небытия, а этот окружающий меня свет нереален,мимолетен, существует лишь считанные секунды, покуда я способен удержать еговзглядом.

Вернувшись домой, я обнаружил, что Фермин, а может, отец,уже открыл лавку. Я поднялся домой, чтобы чего-нибудь перекусить на ходу. Встоловой отец оставил для меня тосты, джем и термос с кофе. Я проглотил все этов один присест и спустя десять минут снова был внизу. Войдя в лавку череззаднюю дверь, я подошел к своему шкафчику и надел фартук, чтобы не запачкатьодежду пылью от картонных ящиков и книжных полок. В глубине шкафчика стоялажестяная коробка, все еще хранящая запах печенья «Кампродон». В нее я складывалвсякие бесполезные вещицы, которые мне почему-то всегда было жаль выбрасывать:часы, высохшие сломанные ручки, старые монеты, стеклянные шарики, гильзы отпуль, которые я нашел в парке «Лабиринт», и старинные открытки с видамиБарселоны начала века. Среди всего этого хлама был и клочок старой газеты, накотором Исаак Монфорт записал мне адрес своей дочери Нурии в тот вечер, когда япришел на Кладбище Забытых Книг, чтобы спрятать там роман Хулиана Каракса «Теньветра». Я еще раз внимательно прочел адрес в лучах пыльного света, проникавшегосквозь полки и сваленные в кучу картонки, потом закрыл жестяную коробку,спрятал клочок газеты в бумажник и вышел в лавку, решительно намереваясь занятьголову и руки первым попавшимся делом.

— Доброе утро, — громко произнес я.

Фермин разбирал содержимое нескольких ящиков, присланныходним коллекционером из Саламанки, а отец страдал, пытаясь расшифровать одиннемецкий псевдолютеранский каталог, с заглавием, похожим на сорт филейнойколбасы.

— А вечер пусть будет еще лучше, — промурлыкалФермин, явно намекая на мое свидание с Беа.

Я не удостоил его ответом и решил наконец взяться занеизбежную ежемесячную повинность: достал бухгалтерскую книгу и углубился всверку квитанций, чеков, уведомлений, доходов и расходов. Монотонно-спокойнуюатмосферу нарушало только радио, щедро одаривая нас избранными отрывками изрепертуара Антонио Мачина,[50] очень популярного в те годы.Моему отцу карибские мелодии немного действовали на нервы, но он переносил их сзавидным терпением, зато Фермину они напоминали о его обожаемой Кубе. Эта сценаповторялась не так уж редко: отец старательно делал вид, будто ничего неслышит, а Фермин с мечтательным выражением в глазах лениво двигался в тактритмов кубинского дансона, заполняя рекламные паузы бесчисленными анекдотами освоих гаванских похождениях. Дверь в лавку была открыта, и с улицы доносилсяаромат свежевыпеченного хлеба и кофе, наполняя душу оптимизмом. Спустянесколько мгновений у витрины остановилась наша соседка Мерседитас,возвращавшаяся с рынка Бокерия, и заглянула в дверь.

— Добрый день, сеньор Семпере, — пропела она.Отец, слегка покраснев, улыбнулся. Мне казалось, Мерседитас ему нравится, нопринятый им раз и навсегда кодекс затворника предполагал обязательное инерушимое молчание. Фермин, продолжавший покачивать бедрами в такт все ещезвучавшей музыки моря и солнца, искоса посмотрел на Мерседитас и довольнооблизнулся, словно на пороге нашей лавки появился рулет с кремом. Соседкаоткрыла бумажный пакет и достала оттуда три огромных блестящих яблока. Похоже,она еще не выбросила из головы идею работать в нашей лавке и поэтому даже нестаралась скрыть неприязнь, которую у нее вызывал Фермин, занявший, как онаполагала, ее место.

— Посмотрите-ка, какие красивые! Я их увидела и сказаласебе: эти яблоки словно созданы для сеньоров Семпере, — произнесла онажеманно. — Насколько мне известно, вы, интеллектуалы, питаете к яблокамособую страсть, как этот, Исаак Пераль.[51]