— Да ну, а как же тогда?

Арчибальд встал с усилием, раздвигая ладонями воздух, будто воду, и Шандор сделал шаг назад. Арчибальд, наоборот, шагнул к нему, заговорил терпеливо, как всегда, когда речь шла о том, что он считал неизбежным:

— Шандор. Ты понимаешь, что, если мы сцепимся по-настоящему, тебе не выиграть? Потому что ты младше и потому что ты хочешь неизвестной справедливости, а я — всего лишь твоей крови и общего покоя. Хочешь — впечатай меня в стену, если полегчает.

— Я не хочу вас ни во что впечатывать. — В лицо Шандору будто бы дул ветер, и он щурил глаза и старался не сделать ещё шаг назад. — Я хочу, чтобы вы хотя бы извинились. Вы всё это со мной делали не потому, что нельзя было иначе, а потому, что так привыкли.

Пол снова содрогнулся, и Шандор чуть не упал.

— С вами ведь делали всё то же самое, — он говорил, как говорят во сне, когда чувствуют, что уже вот-вот проснутся. — Где ваш дом? Вы ни разу не рассказывали.

— Видишь ли, чтоб помешать мне делать, что я делаю, тебе придётся меня уничтожить, а как раз этого-то ты и не сумеешь.

— Потому что мы связаны?

— Конечно.

Пол содрогнулся снова, уже дважды. Шандор не удержался на ногах, встал на колени, вскинул голову и сказал:

— Всё, что вы делали со мной, вы делали напрасно.

По потолку поползла трещина. Арчибальд задрал голову, Шандор улыбался:

— Вас уничтожить — верно, не смогу. А нас двоих — пожалуйста.

— Ты в себе?

— Может быть!

Пол трясся. Алтарь раскололся надвое. Потолок расходился трещинами, и ветер выл, свиваясь в вихри.

— Ты этим только всё усугубляешь. — Арчибальд щурился, смотрел на потолок, выглядел моложе, чем когда-либо. — Я был лучшего мнения о твоей выдержке.

— Мы оба тут сейчас умрём, и это всё, что вы мне можете сказать?

— Не вижу смысла в большем.

Камень, ещё один камень, треск, темнота.

— Ты наделяешь его всеми качествами хорошего человека, какие вообще в состоянии вспомнить, — Арчибальд покачал головой. — Неудивительно. Всем нужен ориентир, чтоб не сойти с ума. Для него таким ориентиром стали злость на меня и твоя мать.

— Мы говорили не о Шандоре, — напомнил Ирвин, — я пришёл спрашивать о вас, но вы не отвечаете.

— Верно, поскольку ты не слушаешь. Я лишь пытаюсь сказать, что моё с ним обращение, может, имеет под собой основания, которых ты пока не видишь. Думаешь, твой Шандор сам никого не заставляет задыхаться?

— Он не смог бы.

— А это уже называется идеализация, — Арчибальд по-прежнему говорил ровно, без нажима, — и проекция, может быть. Этим вещам Шандор тебя не учил? Конечно, зачем бы ему.

— Он никого не заставляет задыхаться, — повторил Ирвин упрямо, — он учит решать дело миром. Это вы его не знаете.

— Ну раз я его, как ты говоришь, не знаю, то и доказать тебе ничего не смогу, да? Напротив, ты докажешь мне. Хочешь, поспорим? Если ты прав, отдам тебе корону. Если нет — что ж, думаю, разочарования в Шандоре тебе хватит с лихвой, чтоб отступиться. Тебе ведь даже трон не нужен, верно? Только чтоб Шандор объявил, что ты молодец.

— Это не так!

— Я рад, если ошибусь. Ты даже ничего не потеряешь — попросту побываешь, скажем, в той реальности, где Шандору только что сказали, что он твой наставник. Где он тебя не знает и относится как к любому незнакомцу. Где ему наплевать на твою мать.

— Вы постоянно говорите о моей матери.

— А Шандор нет? Его привязанность к тебе, если разъять на составляющие, проста и понятна: первая, детская, любовь, да чувство вины, да ощущение всемогущества. Ему, наверное, нравится решать твою судьбу. Знать, что ты от него зависишь. Хочешь сам посмотреть, как Шандор работает? Что он для меня делает? Ты вернёшься в этот же самый миг, на то же самое место. Как сон посмотреть. Я, конечно, не стану предполагать, что ты трусишь и что тебя вообще можно взять на слабо, ведь ты уже большой.

Ирвин не собирался соглашаться. Он представил, как встаёт, кивает коротко, захлопывает дверь, или нет — вежливо прощается и выходит, а завтра сам расспрашивает Шандора что и как…

Но Шандор ни за что на свете не расскажет. Это же он говорил «нет — потому что нет», или «ты не поймёшь», или «ох, Ирвин, это всё, пожалуйста, потом», или «должна же у меня быть отдельная жизнь». С самого детства, с того самого момента, как Шандор начал его обучать, Ирвин хотел узнать две вещи — как устроен мир и чем живёт Шандор, человек, который его вытащил и спас. Про мир Шандор рассказывал всё что угодно, о себе — случаи из детства и про знакомство с Ирвиновыми родителями.

— А куда ты уходишь?

— Во дворец.

— Что ты будешь там делать?

— Приводить дела в порядок.

— Ты всегда их приводишь?

— Да, а потом они опять разваливаются. Потом ты вырастешь и станешь работать со мной, а пока нельзя.

— Почему?

— Помнишь, я говорил, что будут вещи, о которых я не смогу тебе сказать?

Однажды Ирвин пытался за ним проследить — Шандор никогда не перемещался прямо из дома, всегда сначала уходил в лес, и уж потом… Шандор заметил его. Сказал:

— Ирвин, ради всего… Я понимаю, что тебе хочется пойти со мной. Я очень понимаю. Но нельзя, нет. Мне начинать сбивать тебя со следа, будто ты гончая, а я олень? Я всё тебе расскажу в свой срок. Пока ты растёшь и учишься.

Когда настанет этот срок? Настанет ли? И Ирвин вложил свою руку в чужую ладонь, прохладную, огромную. Та легонько пожала его пальцы и легла на лоб — как ладонь Шандора, когда Ирвин болел.

Он пришёл в себя в коридоре, в толпе людей. Сидел на лавке у стены, и рядом сидели, стояли, теснились люди — в пёстрых одеждах, с узелками и без них, и совсем рядом с ним, привалившись к стене, стояла женщина с обвисшими толстыми икрами и пышными, но кое-как запихнутыми под повязку волосами.

Ирвин вскочил:

— Садитесь!

— Ай, спасибо, с утра тут стою. — Она уселась, вытянула ноги, насколько позволяли мешки со сковородками, начищенным жестяным чайником, почему-то ухватом и прочими странными вещами. В двух людях от Ирвина по островкам свободного каменного пола пробиралась курица.

— Только я-то приеду и уеду, а ты, раз тут стоишь, на своих-то ногах вряд ли уйдёшь.

Тут пахло: потом, куриным помётом, сыростью, духами. Ирвину захотелось закричать и вынырнуть из всего этого, как из плохого сна — из чужого тяжёлого дыхания, из чьего-то храпа, из тяжёлого запаха переполненного помещения. Женщина, которой он уступил место, смотрела на него, качая головой:

— Ишь, уже и совсем мелких берут… Чего там из тебя качать, кожа да кости. Ты ж отмечаться, да? Не натворил ничего? У меня свой такой же — нет, забрали. Говорю им — да в нём той магии как в карасе умишка, с гулькин нос — нет, говорят, нам все нужны. Вот, привезла ему…

Какой-то мужчина с противоположной стороны коридора, до этого дремавший стоя, вдруг распахнул глаза и спросил:

— А ты думаешь, маг тебе вещи-то даст передать, а, бабка?

— Какая я тебе бабка, ещё моложе твоего буду! — Женщина сердито одёрнула юбки.

Мужчина закатил глаза:

— Думаешь, ты в дверь, а маг такой — о, госпожа, добро пожаловать, и чайникам вашим тоже? Глаза от листа оторвёт, скажет «не по протоколу». Я-то знаю, я третий раз стою. Дочку свою нашёл, росла она тут, а свидание ещё попробуй выбей! «Завтра приходите». Ещё сказал, она меня видеть не хочет, но как это не хочет, а? Моя-то кровь!

— А мать её где, кровь?

— Да на что она мне! Я ж, как она понесла, так и свинтил тогда, а сейчас думаю — ребёнок-то подрос, навестить, то-сё, ну и узнал, как назвали, оказалось — девка, и во дворец её отдали лет десять назад как…

— И живая?

— Да что ей сделается! Из девок,