Каттай думал, что привык к подземельям. Он, конечно, покаещё знал Южный Зуб не так, как господин Шаркут и надсмотрщики, работавшие здесьгодами. Но по крайней мере уже не боялся заблудиться в сплетении штолен,штреков и отвесных колодцев, которые вначале казались ему неотличимыми один отдругого. Он говорил с камнем, и камень понемногу начинал говорить с ним. СкороКаттай совсем сделается здесь СВОИМ…

Так ему казалось. Когда он в одиночку спустился на двадцатьдевятый уровень, он сразу понял, до какой степени ошибался.

Ибо здесь было по-настоящему жутко.

Двадцать девятый уровень, начатый ради опаловой жилы,оказался весьма невелик. Кроме одного-единственного, быстро выработанногозабоя, здесь не было совсем ничего. Здесь не жили даже вездесущие летучие мыши.Каттай долго стоял возле устья забоя, не решаясь войти.

Самоцветные горы представляли собой невероятное смешениерудных жил, которым действительно полагалось бы встречаться за сто дней путиодна от другой. Как будто кто-то высыпал наземь содержимое драгоценной шкатулки– да так и оставил, небрежно завалив сверху породой и льдом… Господин Шаркутговорил: было очень похоже, что здесь, на двадцать девятом, проходчики наконецдобрались до скальной подошвы, до основания гор, до самого корня. Ниженачинался матёрый щит Земли, отделивший Верхний Мир от Исподнего. Если рытьвглубь и вглубь, со временем можно достигнуть… чего? Обиталища мёртвых?..

Подумав об этом, Каттай вдруг ощутил над собой все допоследнего уровни выработок, всю неисчислимую толщу, отделявшую его от дневногосвета и воздуха, и ему стало жутко. Вход в забой был пятном черноты, осязаемовещественной и зловещей. Слабенькое пламя фонарика было бессильно противГоспожи Тьмы, чьи владения определённо начинались поблизости… Ко всему прочему,здесь стояла тишина. Как показалось Каттаю – неестественная тишина.Беспрестанный и беспорядочный грохот железа о камень, так явственно различимыйповсюду в рудниках, не докатывался сюда. Каттай помедлил, переступил с ноги наногу, облизнул пересохшие губы… и приложил ухо к стене.

Сначала ничего не было слышно.

Потом он различил редкие, очень далёкие, певучие размеренныеудары. Они возникали на самой грани слуха, так что Каттай не был уверен,вправду ли он что-то услышал или ему всё-таки примерещилось. Только рубашку наспине почему-то промочил пот.

Он отдёрнул голову от стены и понял, что ему было гораздострашней, чем когда Шаркут вёл его в изумрудный забой и он боялся, оплошав,угодить следом за Щенком и Волчонком к тяжёлой тачке с рудой…

Чего здесь-то было бояться?.. Господин Шаркут даже не знает,куда он отправился, и не накажет его за неудачу…

Может разгневаться только дух несчастного раба, подаренногонезримому владыке иссякшей опаловой копи…

Каттай поспешно оглянулся посмотреть, не стоит ли кто заспиной. Сзади, как и следовало ожидать, было пусто. Каттай вслух помянул ЛунноеНебо (священные слова осыпались на пол штрека, как бессильная горсть сухойпыли) и заставил себя подумать о выкупе на свободу, половину которого должнабыла ему принести эта жила, если он сумеет отыскать её продолжение. Навряд лигосподин распорядитель желал его обмануть… Ему ведь надо, чтобы лозоходец влепёшку расшибался, открывая новые залежи. А чего ради лезть из кожи рабу?..Каттай снова вспомнил ярость невольников, когда-то спасшую Гарната-кат. Толькоради свободы! И если бы тех рабов обманул государь, пообещавший имвольную, – больше на защиту столицы не поднялся бы ни один…

Каттай собрал воедино всё своё небогатое мужество, зачем-топрикоснулся рукой к серьге-«ходачихе», судорожно сглотнул – и шагнул вперёд, втемноту. Упругая тьма неохотно расползлась в стороны, медленно уступая светуфонарика. «Не гордись, будто отогнал меня, маленький человечек. Скоро ты отсюдауйдёшь, и я опять займу своё место. И буду здесь ещё долго-долго после того,как превратятся в прах твои кости…»

– Я выкуплюсь на свободу, – шёпотом, посколькугорло окончательно пересохло, ответил Каттай. – А потом выкуплю маму, отцаи всех, кого захочу!

«Ну-ну, попытайся, маленький человечек. А я посмотрю, что утебя выйдет…»

Пламя Недр живёт в мягкой породе, похожей на бурую застывшуюпену. Там, где эта порода выходит на поверхность, кажется, будто твёрдые скалынекогда плавились и текли, а потом застыли опять. Может, так оно на самом делеи происходило, только давно, очень давно. В то время на лике земли было многоогненных гор вроде тех, что мореходы до сих пор видят на островах Меорэ.Говорят, эти горы извергают такие тучи пепла, что день превращается в ночь. Ихвершины лопаются, словно перезревшие чирьи, и наружу истекает жидкий огонь.Когда он встречается с водой, вверх с грохотом и шипением вздымаются облакапара. А текучее пламя снова окаменевает. Но, поскольку это всё-таки огонь, хотяи окаменевший, – камень получается совершенно особым. Он плавает в воде, иморские течения доносят его обломки до самых берегов Мономатаны…

Вблизи Самоцветных гор не было моря, куда могло бы стечьжидкое пламя. Излившись здесь, оно застыло громадными толщами. Время проложилов нём трещины, и в этих-то трещинах, словно кровь в ранах, каплями собралисьостатки неистребимой сути огня. Так завелись под землёй благородные камни,рождённые от небывалого союза воды и огня и несущие поэтому в себе и одно, идругое…

Закрыв глаза, Каттай стоял возле стены, которую в забояхименовали «челом». Стоял, простирая к ней раскрытые ладони, и слушал. Камни неотзывались. Каттай не знал, сколько лозоходцев побывало здесь до него – иудалилось ни с чем. Много, наверное. Он тоже ушёл бы, оставив бесполезнуювыработку Госпоже Тьме… но что-то удерживало.

Тишина под его пальцами была НЕ ТАКОЙ, как в иссякшемизумрудном забое. Там его мысленный зов проваливался в пустоту, не порождая ниэха, ни отклика. То, что он чувствовал здесь, больше напоминало толстый ковёрна стене – вроде тех, которыми были увешаны домашние покои господина Шаркута.Ковры скрадывали шаги, изменяли звук слышимой речи… и могли многое спрятать.Например, тайную дверь…

Каттай даже снял со лба влажный от пота кожаный обруч сфонариком. Наклонился положить его наземь… и чуть не выронил от испуга. Прямона него смотрел пустыми глазницами череп. То, что было когда-то лицом,менявшимся от гнева, радости или страха, начисто объели рудничные крысы; лишённаяплоти мёртвая голова хранила вечную усмешку, как если бы её обладатель зналнечто, превосходящее разумение Каттая и прочих живых, и смеялся над их тщетойоттуда, где он теперь пребывал.

Это был череп раба, принесённого в жертву. Здесь, на этомместе, его и убили, когда стало ясно, что последний сгусток Пламени Недр,вырубленный им и его товарищами, – действительно ПОСЛЕДНИЙ.