Каттай опустился перед черепом на колени.

– Прости меня, мёртвый, ушедший на Праведные Небесасвоей веры. Я пришёл сюда вовсе не затем, чтобы тревожить твои кости. Позволь,я тебе расскажу…

С удивившей его самого ясностью представил себе «Мельсину вогне» и начал говорить. Череп слушал, не перебивая. Каттай только собралсяповедать ему о матери и отце, когда с его глаз словно бы начала спадать пелена.Умолкнув на полуслове, он поднялся, осторожно перешагнул разворошённые крысамикости и снял с пояса свой молоток рудознатца. Маленький стальной молоточек накрепкой рукояти из рябины, подарок господина Шаркута. Каттай даже не стал подниматьс пола фонарик – примерился и ударил по большой глыбе, которую некогдавывернули из толщи, но не стали ни колоть, ни пилить, сочтя совершенно пустой.

Молоточек Каттая отбил довольно большой кусок шершавогокамня, только годившегося сводить с пяток мозоли. И… в самой середине пористойчерноты свежего скола вспыхнул словно бы живой переливчатый глаз. У Каттаяперехватило дыхание. Пламя Недр!.. Самое что ни есть настоящее!.. Увидев одинраз, его трудно не признать вдругорядь. Даром что попавшийся самоцвет былсовсем маленьким и к тому же не огненным, как «Мельсина», а радужно-синим. Кудатолько подевался весь страх! Каттай принялся крушить податливую породу инаконец выломал кусочек размером с кулак, весь в прожилках и пятнахзамечательного опала. Велико было искушение немедля броситься с ним прямо краспорядителю, но мальчик сдержался. Сунул драгоценную находку за пазуху ивернулся в чело забоя, уверенный, что теперь-то «ковёр на стене», устроенныйздесь неведомо кем, больше не помешает ему.

Простёртые ладони снова замерли в полувершке от неровностейшершавой породы, изборождённой ударами зубила. Тщетными, отчаянными ударами,нанесёнными в последней попытке что-нибудь обнаружить. Каттай столь явственноощутил это отчаяние, словно ему довелось испытать его самому.

А между тем Пламя Недр было здесь. Рядом. На расстояниикаких-то пядей. Люди, трудившиеся в забое, потеряли надежду, когда имоставалось буквально ещё одно усилие. Рои, созвездия, россыпи самоцветовпростирались далеко в глубину, делаясь по мере удаления всё прекрасней, и там,далеко в толще, Каттай различил дыхание поистине великих камней. Камней,способных затмить и «Мельсину», и не только её…

– Вот видишь, – сказал он черепу, и собственныйголос от возбуждения прозвучал незнакомо. – Тебя принесли в жертву зря.Духу этого забоя ещё не ко времени была твоя кровь…

Говоря так, он не переставал слушать недра… и его тайногослуха внезапно достиг ещё один голос, вернее, Каттай наконец сумел еговычленить и понять.

Хороня шёпот драгоценных камней, из непроглядной глубины,оттуда, где в самом деле покоились корни гор, невнятно и грозно вещала та жесамая Опасность, чьё присутствие он впервые уловил подле Сокровищницы. Голосбыл огромным и тёмным и вселял дрожь. «НЕ ЛЕЗЬ СЮДА, МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК.ОТСТУПИСЬ. А ТО КАК БЫ НЕ ПРИШЛОСЬ ПОЖАЛЕТЬ…»

– Нет, – вслух ответил Каттай и нагнулся зафонариком. – Я не отступлюсь и не пожалею. Это моё Деяние, и я должен егосовершить!

Маленькое пламя за перевитым проволокой стеклом безо всякойпричины металось и вздрагивало, порываясь угаснуть. Каттай даже подумал, некончается ли в светильничке масло, – хотя помнил, что, собираясь сюда,заправил его самым тщательным образом… Если бы он в этот миг оглянулся, товместо своей тени на стене увидел бы чужую. Незнакомая тень была громадна исгорблена и воздевала руку в отвращающем жесте…

Но Каттай ушёл из забоя не обернувшись. А потом достиглестницы и помчался вверх по ступенькам так, словно у него за спиной выросликрылья. Господин Шаркут обещал ему по крайней мере половину выкупа на свободу.А сколько ещё жил, не меньших по щедрости, скрывает жадная Тьма?!.

На семнадцатом уровне добывали камень златоискр, илипопросту искряк.[18] Красивый самоцвет, состоящий словно бы избесчисленных крохотных блёсток, красиво переливающихся на свету, однако ничегоуж такого ценного и особенного. Не яшма и подавно не рубин с изумрудом. Редкиекуски златоискра удостаивались чести быть вставленными в серьги и перстнизнатных красавиц. Основная часть добытого самоцвета шла на поделки куда как попроще.В мастерских несравненного Армара из искряка вырезали ручки для ножей исеребряных ложек, подсвечники и печатки… Всё – маленькое, ибо полосы достойногокамня в породе бывают шириной еле-еле с ладонь.

Того, кто носит при себе златоискр, не оставит счастливоенастроение, его разум всегда будет ясен, а дух – бодр…

А если этого вдруг не произойдёт, неожиданное бессилиеталисмана объяснят чем угодно. Неподходящей оправой, несоответствием камнязвезде, под которой родился его обладатель… Кто при этом вспомнит запоротыхрудокопов, ослепших гранильщиков, исподничих,[19] умерших отрудничного кашля?..

Костлявый долговязый подросток лежал возле стены лицом вниз.Он лежал так скоро третьи сутки, грязный, голый и сплошь в засохшей крови.Иногда он приходил в себя и пробовал пошевелиться, но из этого мало чтополучалось. Сорок плетей и взрослого невольника скорее всего загонят в могилу.А уж мальчишку – подавно. Щенок умирал. Достаточно было один раз посмотреть нанего, чтобы это понять. Тем не менее – приказ Церагата! – на шее у негозаклепали железный ошейник. Не выскользнешь и не вырвешься. И на руках-ногахпри малейшем движении звякали кандалы, соединённые цепью. Лишние, как иошейник. А на груди ещё кровоточило недавно выжженное клеймо. Рослый чернокожийневольник, мономатанец-сехаба, работавший поблизости, время от временипосматривал на парнишку. Он сам был точно так же закован и заклеймён. Несколькораз он давал венну напиться и пытался кормить его, но Щенок не ел. Лишьприоткрывал мутные глаза – и отворачивался…

– Тебе-то какое до него дело, Мхабр? – спрашивалчёрного великана напарник, безногий калека, уроженец южного Халисуна. –Меня на себе тащишь, мало тебе? Ещё его собрался? Да он всё равно не жилец!

Когда-то давно изувеченный, халисунец теперь был способенлишь ползать на четвереньках. Он занимался тем, что начерно обкалывал от пустойпороды глыбы и куски златоискра, вырубленные могучим сехаба. А ещё оннеобыкновенно метко поражал камнями здоровенных наглых крыс, то и делоперебегавших забой. Этих крыс невольники ели.

– Я знаю, что делаю, – всякий раз отвечалМхабр. – Ты тоже слышал, за что выпороли этого парня и как он держался. Яне стану ручаться, что сумел бы вынести такое без звука! И Боги моего народа непустят меня в Прохладную Тень, если я буду равнодушно смотреть, как уходит изнего жизнь!

Однажды, когда им дали поесть и унесли из забоя факел, чтоозначало разрешение невольникам поспать, чернокожий подобрался к венну иустроил его голову у себя на коленях. Сдвинул, насколько мог, вверх от запястиймешавшие ему кандалы и долго тёр руки, нараспев выговаривая какие-то слова насвоём языке. Если бы халисунец мог видеть его лицо, он понял бы, что сехабапринял некое решение – из тех, что стоят недёшево. Но в забое было темно.Отблески света, проникавшие издали, из главного штрека, не позволяли толкомничего рассмотреть, лишь заставляли изломанные жилы искряка по стенам мерцатьтаинственной зеленью. Тем не менее безногий всполошился: