– Ума не приложу, где ты могла откопатьсведения, – с явным трудом произнесла она. – О нашей истории неизвестно никому. Даже Мадлен.

– Гостева не в курсе, что вы с нейсестры?

– Она ничего не знает, – кивнулаИрина. – Все так запутано! Хотя иногда мне кажется, будто я помню ее.Вроде была в доме девочка, лежала в пеленках, и я даже, кажется, просила мамуунести ее назад в роддом. Но воспоминания обрывочны, связными они становятсялишь на стадии детдома.

– Ты воспитывалась в приюте?

Ирина поежилась.

– Верно.

– Родители умерли?

Шульгина уставилась в окно, потом с некоторымсомнением протянула:

– Ну, вроде так. Кажется. Ладно, попробуюобъяснить. Только дай честное слово, что никому, никогда, ни при какихобстоятельствах не расскажешь правду.

– Имей я привычку трепаться о чужихделах, не работала бы детективом.

– Хорошо, не обижайся, – кивнулаИрина и сняла трубку телефона. – Сейчас, погоди, только Нелю предупрежу.Алло, это Шульгина. Мы со старшей манекенщицей отъедем в агентство. Еслипонадоблюсь, ищите по мобильному. Пока не знаю, когда вернусь. Наверное, к часудня.

Затем Ирина глянула на меня.

– Поехали!

– Куда? – спросила я, идя за ней.

Шульгина ничего не ответила. Так же молча онасела в машину, покрутила по кривым переулкам, припарковалась около высокогодома постройки девятнадцатого века, открыла подъезд и только тогда пояснила:

– Лучше поговорим у меня дома.

Для одинокой женщины квартира Ирины былавелика. Я, правда, не поняла, сколько в ней комнат, но уж точно не одна и недве. Слишком много дверей выходило в просторный холл, заставленный дорогойитальянской мебелью. А еще здесь имелось три коридора, концы которых тонули втемноте.

– Вот сюда проходи, – велелаШульгина, и мы оказались в кухне с помпезной обстановкой. Белые шкафчики истолики сверкали позолотой, а под плитой нависала ярко начищенная медная вытяжка.

– Мне воспитательница, – безовсякого вступления начала Ира, – без конца повторяла: «Деточка, тебе,конечно, не повезло, мама и папа погибли. В наших группах есть и другие дети,которые лишились родителей, но должна сказать: лучше жить совсем без отца сматерью, чем иметь такую семью, как у Вени Макеева…»

Семилетняя Ирочка не была согласна с НинойИвановной. Да, в приюте жили не только круглые сироты, но и несчастные ребята,чьих папу с мамой лишили родительских прав. Веня Макеев и был из таких. Егомамаша регулярно приходила к ограде детдома и, прижав страшное, опухшее, часторазбитое лицо к железной ограде, начинала выть:

– Сыночка отдайте! Ох, лишили кровиночки…Веня-я! Родной!

Перепуганный Макеев кидался к Нине Ивановне иначинал судорожно рыдать. Мать-алкоголичку, регулярно избивавшую сына, малышбоялся до одури.

– Не хочу к ней! – кричал Веня,обхватив воспитательницу. – Ты же меня не отдашь?

Нина Ивановна живо утаскивала взволнованногоребенка подальше от окон и вызывала милицию. Заканчивался визит любящей мамашивсегда одинаково: парни в форме заламывали бабе руки и запихивали в «раковуюшейку». Веня исходил слезами, а Нина Ивановна бормотала сквозь зубы:

– Носит же земля подонков, и ведь неберет ее ничего. Зимой босиком ходит и хоть бы хны.

– Авось помрет скоро, – подалаоднажды реплику нянечка. – А Вене, глядишь, счастье привалит, найдется длянего хорошая семья.

– Такие до ста лет скрипят, –возразила Нина Ивановна, – а потом от повзрослевших детей алиментытребуют.

По сердитому тону воспитательницы Ирочка,присутствовавшая тогда при разговоре, поняла, что Веня, несмотря на наличиемамы, вовсе даже не счастливый, как ей раньше казалось, и очень постараласьперестать завидовать мальчику. Правда, черное чувство все равно вползало вдушу, очень хотелось иметь родного человека, пусть даже такого, как вечнопьяная и всеми презираемая родительница Макеева.

Шульгиной повезло. Она попала в замечательныйдетский дом, где сирот не били, не унижали, не морили голодом, а пытались привитьдетишкам хорошие манеры и дать им образование. Нина Ивановна от всей душилюбила воспитанников. Но она была, если можно так выразиться, мамочкой общегопользования, а Ире хотелось иметь свою личную маму, пусть даже и не такуюзамечательную и правильную, как воспитательница.

Лет в шесть Ира поняла, что у нее есть шансобрести семью. В интернат иногда приходили бездетные пары и выбирали для себяребенка. Далеко не все хотели взять пеленочного младенца, кое-кто не желалвозиться с крохой, предпочитал взять младшего школьника. Ирочка, увидав, как вкомнате игр появляются незнакомые люди в сопровождении директрисы, моментальностаралась показать себя с лучшей стороны – хватала веник, совок и начиналаделовито подметать пол или ловко стирала невидимую глазу пыль с подоконника.Еще у Шульгиной был хороший слух, ее постоянно хвалила учительница музыки, исиротка, завидя потенциальных родителей, принималась тоненьким голоскомвыводить рулады. Но, увы, старалась Ира впустую – на нее не обращали внимания.Один раз, правда, черноволосая женщина взяла своего мужа за руку и указалаглазами на Ирочку. Супруг окинул девочку взглядом и что-то спросил удиректрисы. Но та помотала головой, и пара потеряла интерес к Шульгиной.

Шли месяцы, Ира взрослела и один раз спросилаНину Ивановну:

– А почему я новой маме никак ненравлюсь?

Воспитательница постаралась перевести разговорна другую тему, но Ира упорно повторяла вопрос, и в конце концов женщинаответила:

– Ирочка, люди выбирают здоровых деток.

– А я больна?

– Нет, мое солнышко, – стала путанообъяснять ребенку Нина Ивановна, – ты в принципе ничем не страдаешь, новот в твоем анализе крови… Ой, боюсь, не поймешь. В общем, всякое можетслучиться, понимаешь?

– Я умру? – испугалась Ира изашмыгала носом.

Находившаяся в тот момент в комнате нянечкашумно вздохнула и глянула на Нину Ивановну с явной укоризной.

– Ну и глупость тебе лезет вголову! – громко ответила воспитательница. – Нет, конечно… Знаешь,детка, мы лучше потом поболтаем, сейчас мне надо в столовую сходить.

Ире не понравилось поспешное бегство НиныИвановны. Девочка подошла к нянечке и шепотом спросила:

– Я совсем-совсем инвалид?