Второй этаж почти весь занимала Фанни и ее триставосемьдесят фунтов. Здесь же жили две сестры — старые девы из Испании, торговецювелирными изделиями из Египта и две леди из Монтеррей, про которых судачили,будто они за скромную плату продают свои милости проигравшимся и сластолюбивымигрокам в пул, если тем поздними вечерами по пятницам удается без постороннейпомощи вскарабкаться по лестнице. «Каждая мышка в свою норку», — говорилаФанни.

Мне доставляло удовольствие постоять в сумерках возле дома,послушать доносящиеся из всех окон веселые звуки радио и смех, вдохнуть запахиприготовляемой еды.

Я рад был войти в этот дом и встретиться с его обитателями.

Подвести итог жизни некоторых людей очень просто — эта жизньвсе равно что стук хлопнувшей двери или кашель, раздавшийся на темной улице.

Вы выглядываете в окно, а улица пуста. Тот, кто кашлянул,уже исчез.

Есть люди, доживающие до тридцати, до сорока лет, но ониничем не привлекают к себе внимания, их жизни проходят незаметно, невидимо,догорают быстро, как свечи.

В доме и вокруг него ютилось немало таких незаметных, почтиневидимых людей разного рода, которые хоть и жили там, но их словно и вовсе небыло.

Например, там обитали Сэм, Джимми и Пьетро Массинелло и ещеодин весьма примечательный слепец Генри, черный, как темные коридоры, покоторым он шествовал, преисполненный своей негритянской гордости.

Всем или большинству из них суждено было в течениенескольких дней исчезнуть, причем все исчезали по-разному, один за другим. И,поскольку это произошло быстро и так неодинаково, никто не придал этомузначения, и даже я мог бы не обратить внимания на их последнее прости.

Сэм.

Сэм был мексиканец, нелегально перебравшийся в Америку,чтобы мыть посуду, побираться, покупать дешевое вино, пропадать где-то понесколько дней, а потом снова появляться, как блуждающий по ночам мертвец,снова мыть посуду, снова попрошайничать, надуваться дешевым контрабанднымвином. По-испански он говорил плохо, по-английски еще хуже, так как еле ворочалязыком, переставшим его слушаться из-за пристрастия к мускателю. Никто непонимал, что он хочет сказать, да никого это и не интересовало. Спал он вподвальном этаже и никому не мешал.

Вот и все про Сэма.

Понять, что хочет сказать Джимми, тоже было невозможно, ноне из-за вина, а потому, что кто-то украл у него челюсти. Зубы, бесплатносделанные для него городским управлением здравоохранения, кто-то похитил ночью,когда он довольно опрометчиво решил переночевать в ночлежке на Мейн-стрит. Ихукрали из стакана с водой, который стоял возле его подушки. Когда Джиммипроснулся, его широкая белозубая улыбка исчезла навсегда. Джимми, беззубый, но подбодренныйджином, вернулся в дом навеселе, демонстрировал всем свои розовые десны ихохотал. Потеря зубных протезов и чешский акцент иммигранта делали его речьтакой же нечленораздельной, как у Сэма. Он спал в пустых ванных, ложился в триночи, а днем выполнял самую разную работу вокруг дома и много смеялся безвсяких на то причин.

Это все про Джимми.

Пьетро Массинелло заменял собой целый цирк, ему, как идругим, разрешали в декабре переселять всех его веселых артистов — собак,кошек, гусей и попугаев — с крыши, где они жили летом, в кладовку в подвальномэтаже. Там они уже много лет пережидали зиму под попурри из лая и гоготания, тоссорясь друг с другом, то погружаясь в дремоту. Пьетро можно было встретить наулицах Лос-Анджелеса; он шагал, сопровождаемый стадом обожающих его животных,собаки виляли хвостами, на каждом плече Пьетро восседал попугай, уткипереваливались следом, он носил с собой портативный заводной патефон, ставилего на углу улицы, и под звуки вальса «Сказки Венского леса» собаки танцевали,а прохожие бросали Пьетро кто сколько мог. Это был маленький человек сколокольчиками на шляпе, с подведенными черным большими наивными безумнымиглазами, к его обшлагам и петлицам были пришиты бубенчики. Он не говорил слюдьми. Он пел.

На двери его, примыкавшей к подвалу каморки, красоваласьвывеска «КОРМУШКА», там все дышало любовью — животные обожали своегочудаковатого хозяина, который преданно за ними ухаживал, ласкал и баловал.

Это все про Пьетро Массинелло.

Генри — слепой негр — был еще более своеобразен, не толькопотому, что в отличие от Сэма и Джимми отчетливо и понятно говорил, но ипотому, что, сколько мы его помнили, никогда не пользовался тростью и сумелвыжить, когда другие незаметно, без похоронных маршей, однажды ночью покинулиэтот мир навсегда.

Когда я вошел в дом, Генри ждал меня.

Ждал в темноте, притаившись у стены, лицо у него было такоечерное, что я его даже не заметил.

И обомлел, увидев его глаза, незрячие, но с яркими белками.

Я подошел к нему, от удивления раскрыв рот.

— Генри? Это ты?

— Испугал тебя, да? — Генри улыбнулся, потомвспомнил, зачем он здесь. — Тебя жду, — сказал он, понизив голос иоглядываясь, словно мог увидеть какие-то тени.

— Что-то не так, Генри?

— Да. Нет. Не знаю. Все изменилось. Наш дом уже не тот.Люди нервничают, даже я.

Я увидел, как он пошарил правой рукой в темноте, нащупалполосатую, как мятная конфета, трость и крепко сжал ее. Раньше я не замечал,чтобы он пользовался тростью. Я пристально всмотрелся в нее: закругленный конецказался тяжелым — похоже, туда залили немало свинца. Это была не тростьслепого. Это было оружие.

— Генри! — удивленно прошептал я.

Некоторое время мы стояли молча, я внимательно вглядывался внего, но ничего необычного не заметил.

Слепой Генри.

Он все держал в памяти. Гордясь собой, он высчитал и заучил,сколькими шагами измеряется его квартал, сколькими следующий и следующий заним. Знал, сколько шагов требуется, чтобы перейти улицу на одном перекрестке,сколько — на другом. С надменной уверенностью он мог перечислить названия улиц,по которым проходил, определить, что проходит мимо мясника или мимо чистильщикасапог, мимо аптеки или бильярдной — он узнавал их по запаху. Даже если лавкибыли закрыты, он слышал запахи кошерных блюд, различал сорта табака взапечатанных коробках, узнавал по запаху африканской слоновой кости бильярдныешары, убранные в свои гнезда и запертые там, ощущал, как возбуждающе потягивалос заправочной станции, когда там наполняли бак, а Генри шел своей дорогой,глядел прямо перед собой, без черных очков, без трости, только слегка шевелилгубами, отсчитывая шаги, сворачивал в пивную Эла, уверенно проходил междузанятыми столиками прямо к свободному стулу у рояля, садился, протягивал руку ккружке пива, которую Эл перед его приходом неизменно ставил на определенноеместо, исполнял на рояле ровно три мелодии, в том числе рег «Кленовыйлист», — и, увы, куда лучше, чем брадобрей Кэл, — допивал пиво иудалялся в темноту, где чувствовал себя хозяином, снова отсчитывал шаги иповороты, направляясь домой, окликал невидимых знакомых, называя их по именам,гордый своими скрытыми талантами; путь ему указывали чуткий на запахи нос даноги, крепкие и мускулистые благодаря ежедневным десяти милям, которые онпроходил по городу.