— Кто умер? — спросила Фанни.

— Умер? Что ты хочешь сказать? — запинаясь,ответил я вопросом на вопрос.

— У тебя такое лицо, будто ты только что с китайскихпохорон и очень проголодался. — Она сделала попытку улыбнуться, но толькопоморгала.

— Ах да, — нашелся я. — Меня Генри напугал ввестибюле, вот и все. Ты же его знаешь. Входишь в дом, а его в темноте невидно.

— Какой ты никудышный враль! — возмутиласьФанни. — Где ты пропадал? Я извелась, дожидаясь, когда ты наконец явишься.Ты когда-нибудь уставал от того, что ждешь? Я так ждала тебя, дорогой мой,боялась, не случилось ли чего. Ты, наверно, грустил?

— Очень грустил, Фанни.

— Ну вот. Я так и знала… Это из-за того ужасного старикав львиной клетке? Так ведь? Как он смел огорчить тебя?

— От него это не зависело, Фанни, — вздохнуля. — Наверно, он предпочел бы остаться в билетной кассе и подсчитыватьконфетти у себя на жилете.

— Ну ладно. Фанни тебя развеселит. Не опустишь ли иголкуна пластинку, дорогой? Да, это она, Моцарт. Под него можно петь и танцевать.Как-нибудь пригласим сюда Пьетро Массинелло, хорошо? «Волшебная флейта» как раздля него. И пусть приведет свой зверинец.

— Конечно, Фанни.

Я опустил иголку, пластинка многообещающе зашипела.

— Бедный мальчик, — вздохнула Фанни. — У тебяи впрямь несчастный вид.

Кто-то тихо поскреб по двери.

— Это Генри, — сказала Фанни. — Он никогда нестучится.

Я пошел открывать и услышал голос Генри в коридоре.

— Это я.

Я распахнул дверь, и Генри потянул носом.

— Мятная жвачка. По ней я тебя и узнаю. Ты вообще-тожуешь что-нибудь другое?

— Не жую, даже табак.

— Твой кеб здесь.

— Мой…, что?

— С каких это пор ты можешь позволить себетакси? — изумилась Фанни, щеки у нее порозовели, глаза зажглись. Мыпровели чудесные два часа с Моцартом, и вокруг нашей внушительной леди дажевоздух светился. — Ну так в чем дело?

— Вот именно. С каких это пор я могу себе позволить… —проговорил я и прикусил язык, потому что Генри, оставаясь за дверью, предостерегающепокачал головой. И осторожно приложил палец к губам.

— Так это твой друг. Таксер. Знает тебя по Венеции.Ясно?

— Ясно! — ответил я, нахмурившись. — Раз тытак говоришь…

— Да, и вот еще что. Это для Фанни. Пьетро просил ейпередать. У него внизу так тесно, совсем места нет.

Он вручил мне пушистого мурлыкающего кота, белого в рыжих ичерных пятнах.

Я взял его на руки и понес эту мягкую ношу к Фанни, а та,взяв кота, и сама замурлыкала.

— О Боже! — воскликнула она, радуясь и Моцарту, ипестрому коту. — Ну и кот! Прямо мечта! Генри кивнул ей, кивнул мне искрылся в коридоре. Я подошел к Фанни и крепко обнял ее.

— Ты только послушай, послушай, какой у негомоторчик! — воскликнула она, поднимая кота, толстого, как подушка, и целуяего.

— Запри дверь, Фанни, — попросил я.

— Что? — удивилась она. — Зачем?

По дороге вниз я нашел Генри, он все еще чего-то ждал,притаившись у стены.

— Генри, ради Бога, что ты тут делаешь?

— Прислушиваюсь, — ответил он.

— К чему?

— К дому. К этому месту. Ш-ш-ш! Осторожно. Ну вот!

Он поднял трость и, словно антенну, направил ее в глубинукоридора.

— Там. Ты…, слышишь?

Где-то шелестел ветер. Где-то далеко, сквозь темнотупробежало легкое дуновение. Скрипнули балки. Кто-то вздохнул. Застонала дверь.

— Ничего не слышу.

— Потому что стараешься. Не надо стараться. Стойспокойно. Просто слушай. А сейчас?

Я прислушался. У меня по спине пробежал холодок.

— Кто-то в доме есть, — прошептал Генри. —Кто-то чужой. Я чую. Я не дурак. Наверху кто-то есть, бродит, замышляетнедоброе.

— Не может быть, Генри.

— Так и есть, — прошептал он. — Это я,слепой, тебе говорю. Чужой. Плохой. Генри знает, что говорит. Не послушаешься,упадешь с лестницы или…

«Утону в ванне», — подумал я. А вслух сказал:

— Будешь стоять тут всю ночь?

— Кто-то же должен сторожить. «Слепой?!» — подумал я.

Он прочитал мои мысли. Кивнул.

— Ну ясно. Старый Генри. А как же? А теперь беги. Там,у входа, огромный сногсшибательный «Дьюсенберг»[84] пахнет —помереть можно! Никакое это не такси. Я соврал. Кто может заехать за тобой такпоздно? Кого-нибудь знаешь с такой шикарной машиной?

— Никого.

— Ну иди. Я поберегу Фанни для нас. А вот кто теперьпозаботится о Пьетро? Ни Джимми нет, ни Сэма.

Я пошел к выходу, из одной ночи в другую.

— Да, еще одно…

Я остановился. Генри сказал:

— А что за дурные новости ты принес сегодня и ничего несказал? Ни мне, ни Фанни? Я рот раскрыл.

— Откуда ты знаешь?

Я подумал о леди с канарейками, как она, завернутая впростыни, молча опускается на дно реки и скрывается из виду. Подумал о Кэле, отом, как крышка пианино прихлопнула ему пальцы, исполнявшие «Кленовый лист».

— Хоть ты и жуешь мятную жвачку, — рассудительнозаметил Генри, — дыхание у тебя, молодой сэр, сегодня несвежее. А значит,пищу ты перевариваешь плохо. Это значит, плохой для писак выдался день, донутра пробрало.

— День был для всех плохой, Генри.

— Ну, я пока еще здесь пофырчу и порычу. — Генривыпрямился и потряс тростью, целясь в коридор, где сгущалась тьма, перегорелилампочки и тихо оплывали души.

— Генри — сторожевой пес. А теперь — марш!

Я вышел из дому к машине, которая не только пахла, но и насамом деле была «Дьюсенбергом» выпуска двадцать восьмого года.