Если вы пытались помочь ему перейти через дорогу, что яоднажды опрометчиво сделал, он отдергивал локоть и обращал к вам такое гневноелицо, что вы сразу заливались краской.

— Не трогайте, — шипел он. — Не путайте меня.Я из-за вас сбился. Где я был? — Он, словно щелкая костяшками счетов,скрывавшихся у него в голове, производил в уме какие-то вычисления,пересчитывал свои косички. — Ага! Значит, так. Тридцать пять поперекулицы, тридцать семь на той стороне. — И он двигался дальше, один, оставиввас на тротуаре, шел, как на параде, — тридцать шагов через Темпл в однусторону, тридцать семь — в другую, через Фигуэроя. Несуществующая тростьотбивала ритм. Он маршировал, ей-богу, он по-настоящему маршировал!

И это он — Генри, не имевший фамилии, Генри-слепец,прислушивавшийся к ветру, знавший все трещины на тротуаре, изучивший запах пылив своем большом доме, это он первый предупреждал, если что-то было не так налестницах, если ночь слишком тяжело наваливалась на крышу, если в холлах пахлонезнакомым потом.

И сейчас поздним вечером, когда улицы и коридоры домапогрузились в полную темноту, Генри стоял в вестибюле, прижавшись кпотрескавшейся стене. Глаза у него были закрыты, глазные яблоки двигались подвеками, ноздри раздувались, колени слегка согнулись, словно кто-то стукнул егопо голове. Темные пальцы сжимали трость. Он к чему-то прислушивался, такнапряженно прислушивался, что я невольно обернулся и стал вглядываться вдлинный глухой коридор, ведущий в дальний конец дома, где была настежьраспахнута задняя дверь и чего-то ждала еще более темная ночь.

— Что случилось, Генри? — снова спросил я.

— Обещаешь, что не скажешь Флорианне? Фанни теряетголову, если расскажешь ей что-то нехорошее. Обещаешь?

— Конечно, Генри, я не стану расстраивать ее.

— Куда ты подевался в последние дни?

— У меня были свои заботы, Генри. И я совсем обнищал.Мог, конечно, доехать на попутках, но…, да ладно.

— Тут столько случилось всего за сорок восемь часов.Пьетро, он сам, его собаки, и птички, и гуси, а ты знаешь, какие у него кошки?

— Так что же с Пьетро?

— Кто-то заложил его. Позвонил в полицию, сказал — онмешает. Пришли полицейские, забрали всех его любимцев, увели его. Ему удалоськое-кого пристроить. Я получил его кошку, живет теперь у меня в комнате. МиссисГутиеррес взяла еще одну собаку. Когда его уводили, Пьетро плакал. Никогда неслышал, чтобы мужчина так плакал. Ужас просто.

— Кто же на него донес? — Я и сам расстроился. Явидел, как собаки обожали Пьетро, видел, с какой любовью за ним хвостом ходиликошки и гуси, вспомнил, как на его шляпе с колокольчиками сидели канарейки икак сам он половину моей жизни плясал на улицах.

— Кто же заложил его, Генри?

— В том-то и беда, что никто не знает. Просто явилиськопы и сказали. «Давай!» — и все его любимцы исчезли навсегда, а Пьетропосадили: то ли он мешал кому-то, то ли затеял скандал перед домом, ударилкого-то, набросился на полицейского. Никто не знает, в чем дело. Но кто-то нанего донес. Только это еще не все…

— Что же еще? — спросил я, прислоняясь к стене.

— Сэм.

— А с ним что?

— Он в больнице. Напился вдрызг. Кто-то поднес ему двекварты чего-то сильно крепкого. Этот идиот сразу все выпил. Ну и как этоназывается? Острый алкоголизм. Будет Божья воля, так доживет до завтра. Никтоне знает, кто его угостил. Но самое-то плохое — Джимми, вот это хуже всего!

— Господи! — прошептал я. — Дай-ка яприсяду. — Я сел на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. — Вотуж поистине «Ничего новенького, или Отчего собака сдохла»!

— Что?

— Старая пластинка на семьдесят восемь оборотов.Пользовалась успехом, когда я был мальчишкой. Называлась «Ничего новенького,или Отчего собака сдохла». Собака наелась горелого овса в сгоревшем амбаре.Почему сгорел амбар? Из дома долетели искры, вот он и сгорел. Искры из дома? Вдоме стоял гроб, вокруг свечи. Свечи вокруг гроба? Умер чей-то дядя… И такдалее, и так далее. А все кончилось тем, что собака наелась горелого овса исдохла. В общем, «ничего новенького». Это твои рассказы так на меняподействовали, Генри. Ты уж прости. Мне очень жаль.

— Вот именно, жаль. Так вот, про Джимми. Знаешь, где онспит по ночам? То на одном этаже, то на другом. А раз в неделю раздевается изалезает в ванну на третьем этаже мыться или на первом, в умывальной. Ну, самзнаешь. И вот как раз вчера он забрался в полную ванну, перевернулся и утонул.

— Утонул!

— Утонул. Глупо, верно? И какой позор, если об этомнапишут на могильной плите, хотя никакой плиты у него, ясное дело, не будет.Похоронят на кладбище для бродяг. Найден в ванне, полной грязной воды.Перевернулся. Был такой пьяный, что заснул в ванне и захлебнулся. И ведь какраз на этой неделе он получил новые зубы. А зубы-то исчезли, что ты на этоскажешь? Его нашли в ванне, утонувшего. А зубов-то нет.

— О Господи! — воскликнул я, подавив не то смех,не то рыдание.

— Вот именно. Помянем Господа. Он нас всехспасет. — У Генри задрожал голос. — Теперь ты понимаешь, почему я нехочу, чтобы ты сказал об этом Фанни? Мы ей расскажем потом, понемногу. Будемсообщать каждую неделю о каком-то одном случае. Растянем на несколько недель.Пьетро Массинелло в тюрьме, его собаки пропали, кошки разбежались, гусейсварили. Сэм в больнице. Джимми утонул. А я? Взгляни на мой платок. Я егокомкаю в кулаке. Он весь мокрый от слез. Я не слишком-то хорошо себя чувствую.

— Да уж, сейчас вряд ли кто чувствует себя хорошо.

— А теперь, — Генри безошибочно протянул рукутуда, откуда раздавался мой голос, и мягко коснулся моего плеча, — атеперь поднимайся и изволь быть веселым. Повесели Фанни.

Я постучал в дверь Фанни.

— Слава Богу! — донесся до меня ее голос. Казалось,будто пароход поднялся вверх по течению, широко распахнул дверь и, вспениваяводу, по линолеуму вернулся назад.

Снова втискиваясь в свое кресло, Фанни взглянула на меня испросила:

— Что стряслось?

— Стряслось? Господи. — Я повернулся и посмотрелна дверную ручку, за которую все еще держался. — Ты что, никогда незапираешь дверь?

— А зачем? Кому придет в голову врываться сюда иштурмовать Бастилию? — Но Фанни не смеялась. У нее был настороженный вид.Как и у Генри, нос у нее был чуткий. А меня бросило в пот.

Я закрыл дверь и сел в кресло.