— Покажи, что у тебя достаточно силы, чтобы это тогостоило, и я отдам тебе любую жидкость своего тела.

Я отвела его волосы в сторону, они упали обратно. Я тогданамотала их на кулак, чтобы не мешали, и даже это движение заставило егопростонать. Обнажилась длинная гладкая линия шеи. Он отвернул голову вбок,будто знал, чего я хочу. Билась крупная артерия на шее, как живое существо сотдельной жизнью, и я будто хотела выпустить его на свободу.

И я лизнула пульсирующую кожу. Я хотела быть нежной, я оченьмного хотела, но кожа скользила, безупречная, у меня во рту, и запах егоопьянил меня как тончайшие духи. Пульс бился у меня во рту, и я охватила зубамиэту дрожь, я съедала его, вонзая зубы в кожу, в плоть, в его силу, в его зверя.

И мои зверь проснулся в теле, будто огромная тварь всплылаиз океанских глубин, растущий левиафан, разбухающий так, что не мог удержатьсявнутри меня, и коснулся зверя Мики, и тогда остановился, повис в черной воде.Две силы плавали в глубине, касаясь огромными скользкими боками, и я ощущалаэто как трение о бархат, только у этого бархата были мышцы, кожа, и он былтверд даже когда был мягок. В сознании плыл образ гигантского кота, трущегосяоб меня изнутри, только этот образ не мог передать всего. Я видала, какмелькает зверь в глазах Ричарда, подобно огромному контуру океанского жителя,смутно видному в воде, и вот этот был такой же огромный, ошеломительный. Я пиласилу Мики, но не только ртом, не только горлом — всем, чем я его касалась, япиталась от него. Его сердце билось под моей обнаженной грудью. Я ощущалабегущую по его телу кровь, ощущала каждый дюйм этого прижатого ко мне тела.Чуяла его голод, его желание, и я ела его. Я питалась от его шеи, будто пульсбыл начинкой, сердцевиной толстого пирога, и когда я сгрызу всю кожу, воттут-то и доберусь до самой вкусноты. Я втянула в себя кровь, и с первымощущением сладкого металлического вкуса все притворство, вся мишура отлетелапрочь, утонув в запахе свежей крови, вкусе разорванной плоти, ощущении мяса икрови во рту. Руки его у меня на спине, ногами я обхватила его, оседлала.Где-то на периферии разума я отмечала, что он не во мне, он все еще прижатмежду нашими телами, такой твердый и готовый, что дрожал, упираясь мне в живот.Дыхание Мики учащалось, кто-то стонал, как животное, и это была я.

Его ногти впились мне в спину за миг до того, как онпролился на меня обжигающей волной, и звуки, которые он издавал, были слишкомтихи для воплей и слишком неясны для слов.

На том конце этой метафизической нити, что нас связывала, яощутила, как Жан-Клод успокаивается, насытившись. И я оторвала рот отразорванного горла Мики, припала щекой к его голому плечу, все еще обнимая егоруками и ногами, а его руки крепко держали меня. Я вся была покрыта жидкостью,груди от нее стали липкими. Она сбегала тяжелыми струйками по моему телу,заворачивала на живот, сползала на бедра.

Он сидел на коленях, держа свой и мой вес, пока дыхание унас становилось реже и громкий пульс наших тел затихал, переходя в тишину, и вэтой тишине не было ничего, кроме ощущения его кожи, природного запаха секса игде-то вдалеке — удовлетворенности вампира.

Душ был групповой, как бывает в клубах здоровья, но я была внем одна. Я отмылась, тщательно оттерлась, но чувствовала себя как леди Макбет,вопящая «Прочь, проклятое пятно!». Будто мне уже никогда не отмыться дочиста. Ясидела на кафеле под хлещущими струями горячей воды, прижав колени к груди.Плакать я не собиралась, но плакала. Медленные слезы, холодные по сравнению сводой, стекали по щекам, и я не знала точно, отчего плачу. В голове былапустота. Обычно, когда я стараюсь прогнать мысли, ничего не выходит, но сейчасбыла только вода, жар, гладкий кафель и голосок в голове, неутомимый инепрестанный, как белка в колесе. Я не слышала, что он говорит — наверное, нехотела слышать. Знаю только, что он орал.

Я обернулась на шум — это была Черри, все еще голая. Никтоиз леопардов никогда не одевался, только когда я заставляла. Я от нееотвернулась — не надо, чтобы она видела мои слезы. Я для нее Нимир-Ра, каменнаястена. Камни не плачут.

Я знала, что она стоит надо мной, еще до того, как изменилсяшум воды. Она нагнулась, вода потекла по ней, и я вздрогнула от внезапногоприкосновения прохладного воздуха, сменившего воду. Я не повернулась. Черрикоснулась моих промокших волос. Когда я не возразила, она обняла меня, медленноохватив руками, будто ожидала, что я пожалуюсь.

Я застыла в ее руках, в ее обернувшем меня теле. Она простодержала меня, склонившись головой ко мне, и ее тело прикрыло меня от воды, мнестало холоднее, хотя она была как жар на моей мокрой коже. Я плакала, а Черрименя держала.

Вслух я не рыдала. Только медленно текли слезы, пока Черриобнимала меня, и я ей не мешала. Наконец слезы кончились, и остались тольковода, да тепло, да ощущение тела Черри. Есть в соприкосновении тел уют, которыйкуда шире секса. Я высвободилась, и она отодвинулась. Я встала и отключила воду— вдруг наступила полная тишина. Можно было ощутить давление ночи на улице.Даже не глядя в окно, я знала, что ночь движется к концу; часа два пополуночи,если не три. Через несколько часов наступит рассвет. Я должна знать, почемуЖан-Клод в тюрьме. Все остальное может подождать. В городе появились враги, и ядолжна знать, кто они и чего хотят. После этого можно будет подумать о том, чтосейчас случилось, но потом, потом. Умение уходить от неприятных мыслей — одноиз лучших моих качеств.

Черри протянула мне полотенце и себе взяла другое. Яобернула волосы и взяла себе второе для тела. Мы молча вытерлись, не глядя другна друга. Это не протокол для душевой; девчонки так же готовы об этомтрепаться, как парни. Я просто не хотела говорить о том, что было. Не сейчас.

Обернувшись большим полотенцем, я спросила:

— Почему Жан-Клод в тюрьме?

— За убийство тебя, — ответила она.

Я вытаращила глаза, а когда обрела дар речи, сказала:

— Повтори, пожалуйста, еще раз. Помедленнее.

— Кто-то сделал снимок, как Жан-Клод выносит тебя изклуба. Ты была вся в крови, Анита. И он был залит твоей кровью. — Онапожала плечами и вытерла на длинной ноге пятно, которое пропустила.

— Но я же жива, — сказала я, и это прозвучалопочти глупо.

— А как ты объяснишь, что за несколько дней залечилараны, от которых тебе полагалось бы умереть?

Она выпрямилась и закинула полотенце на плечо, непотрудившись прикрыть хотя бы дюйм своего тела.

— Я не хочу, чтобы он сидел в тюрьме за то, чего неделал, — сказала я.

— Если ты сегодня туда пойдешь, полицейские захотятузнать, как это ты вылечилась. И что ты им скажешь?

Она смотрела прямо на меня, так прямо, что мне хотелосьпоежиться.

— Ты говоришь со мной как с ликантропом, которыйскрывает свою суть. Я не оборотень, Черри.