А вот Бегемотик совершенно неожиданно для меня стал близкимдругом, в котором я, в сущности, и не нуждался. Главное было даже не в том, чтоон, в отличие от Борьки, ни при каких обстоятельствах не критиковал меня, какиебы истории я ему ни рассказывал. Он слушал меня. Слушал внимательно, неперебивая и не сводя с меня добрых выпуклых глаз, иногда лишь задаваяуточняющие вопросы. И у меня возникло необыкновенно радостное ощущение, что якому-то по-настоящему интересен. Уверен, если бы я начал рассказывать все этоматушке, она бы выслушала меня с не меньшим, если не с большим вниманием, но потомнепременно принялась бы объяснять мне, как я был не прав, как плохо я поступили вообще какой я козел, и было бы куда лучше, если бы я сделал так-то и так-то.Матушке я интересен не как личность, а как потенциальный объект перевоспитанияи улучшения. Борьке я был бы интересен как несомненный объект желчной критики иунижения. Лине просто скучно было бы меня слушать, ибо она, как всякая женщина,искренне полагает, что за четырнадцать лет совместной жизни узнала меня какоблупленного и ничего нового в смысле моей личностной характеристики из моихсопливых детских воспоминаний не почерпнет. Всем же прочим, включая любовниц иприятелей, мне и в голову не пришло бы ничего рассказывать. Во-первых, нет уменя такой привычки, а во-вторых, существует масса журналистов, обожающих братьинтервью не у самих знаменитостей, а у их знакомых и выспрашивать подробностииз жизни звезд. Подставляться подобным образом я в любом случае не хотел.

Мои регулярные занятия с Бегемотом привели к значительномусокращению контактов с внешним миром, в том числе с Линой, матушкой и моимитоварищами по лечению - Чертополохом и Мимозой. Разумеется, никто из них незнал, что я работаю с психоаналитиком. Павлу Петровичу и Елене знать об этомбыло не нужно, незачем выпускать наружу информацию о том, что у Корина сголовой беда. Матушке я ничего не говорил, чтобы не пугать: она легко можетзапаниковать при мысли, что я все вспомню и ее обман раскроется. Не нужнопопусту волновать немолодую женщину. Что же касается Лины, то тут я промолчал попричине совершенно противоположной. Лина всегда была умным человеком, и она снедавнего времени, как мне кажется, стала отдавать себе отчет, что я не могуотвечать на ее любовь такими же пылкими чувствами, ибо не помню ни самихчувств, ни себя как их носителя. Она стала приезжать куда реже и уже непыталась уложить меня в постель, ограничивалась лишь регулярными звонками. Еслия признаюсь, что обратился к специалисту, чтобы восстановить память, это вселитв нее надежду, более того, она начнет предпринимать все, по ее мнению,необходимое, чтобы мне в этом деле помочь, иными словами - снова будетприезжать почти каждый день, и с ней нужно будет заниматься любовью и говоритькакие-то приличествующие случаю слова. А мне не хотелось. Ну просто чертовскине хотелось.

Я впал в свое привычное состояние полной погруженности всамого себя, в собственные мысли и переживания. Меня, как обычно в такихслучаях, стала раздражать необходимость с кем-то общаться, мне не хотелосьвылезать из своей скорлупы и отвлекаться на пустые, не нужные мне разговоры. Вэти дни мне интересен и нужен был только Бегемот.

И я всем сказал, что плотно работаю над книгой. Разумеется,Муся была в курсе, но все остальные приняли эту отговорку за чистую монету иделикатно оставили меня в покое.

Я действительно пытался работать. Но только все как-тостранно получалось... Первое время я увлеченно трудился над романом омилиционерах, но по мере того, как продвигались вперед наши занятия сБегемотиком, я все отчетливее осознавал, что не хочу его делать. Я хочу совсемдругого. К полному своему изумлению я вдруг понял, что хочу написать книгу осестре. О Верочке. При всем том, что книга эта (тут Муся совершенно права) непринесла бы никакого коммерческого успеха. Мне отчего-то казалось, что этонужно мне самому. Верочка - это тридцать пять лет моей жизни, она была младшейсестрой и прожила на свете именно столько. Чем больше я общался с БегемотомВикторовичем, тем больше и чаще нам пришлось говорить о Верочке, вспоминать ееи анализировать мое к ней отношение.

В какой-то момент я сказал врачу о своем неожиданномжелании.

- Я могу это понять, - кожа на шее Бегемота собралась вжирные складки, как всегда, когда он кивал головой. - Вся жизнь вашей сестры -это ведь и почти вся ваша собственная жизнь. Видимо, настал период, когда у васвозникла потребность разобраться со своей жизнью. А может быть, вам наконецзахотелось рассказать о себе. Но не в форме мемуаров или автобиографии, а вформе рассказа о сестре. Может быть, вы просто устали от постоянной замкнутостии одиночества и вам хочется выкричаться?

- Ну почему же о себе? - Я еще пытался протестовать,хотя слова Бегемота больно резанули меня: я вдруг понял, что это правда. - Не осебе, а о Верочке, о ее такой трагической и нескладной жизни.

- Не обманывайте себя, Андрей Михайлович, - негромкопрогудел Бегемот. - Мы с вами обсуждаем вашу сестру не первый день, и я четковижу, что она вам не интересна. Да, вы очень любили ее, вы тяжело переживали ееуход из жизни, вам всегда было ее безумно жалко, но она никогда не была ваминтересна. Вам интересна ваша собственная реакция на события в ее жизни, ваминтересно, почему в этот момент жизни вы рассердились на нее, а в другой моментпожалели, а в третий - испытали еще какие-то эмоции. Вспоминая жизнь Веры Михайловны,вы разбираетесь сами с собой. Это хорошо, это очень полезно и для духовногороста, и из чисто практических соображений в свете стоящих перед нами насегодняшний день задач. Но вы не сможете написать книгу о ней. Что бы вы нинаписали, это будет в первую и главную очередь книга о вас самом. Вы хотите,чтобы вся страна узнала, чего вы боитесь и за что вините себя?

Ну уж нет, вот этого-то я совсем не хотел! И молча призналабсолютную правоту Бегемотика.

Что ж, книгу о Верочке писать нельзя, а книгу о милицииоткровенно неохота. Мне мешал страх. Пока я не пойму, что именно есть такогоопасного в собранных материалах, я не смогу преодолеть паралич, которыйбуквально сковывал мои пальцы, стоило мне открыть крышку ноутбука иприкоснуться к клавиатуре.

И тем не менее что-то во мне зрело, какой-то текст неуклюжевертелся в сознании и пробивал маленьким клювиком хрупкую скорлупу моих давноустановленных правил: никогда не начинай писать, если до конца не понимаешь,что это будет как по жанру, так и по форме, не говоря уж о содержании.

И наступил момент, когда скорлупа если не полностьюрассыпалась, то, по крайней мере, от нее отвалился приличный кусок, и черезобразовавшееся отверстие пролез наружу странный отрывок непонятно чего...

* * *

"Земную жизнь пройдя до середины, я очутился всумрачном лесу..." "До середины" или "до половины"?Эти строки назойливо лезли мне в голову, ритмично постукивая в пульсирующий отболи лоб, и я никак не мог вспомнить точно, какое же именно слово стояло уДанте. Чем дальше я углублялся в мрачный сырой лес, тем более важным казалосьмне вспомнить весь отрывок дословно. Наверное, я просто боялся. Я так долго шелпо этому темному влажно шуршащему лесу, что немыслимым казалось повернутьназад, ведь наверняка опушка где-то рядом, а значит, рядом люди, жилье,автотрасса. И кой же черт занес меня сюда? Сначала, кажется, я просто задумалсяи не особо вникал, куда и в каком направлении иду, потом стало любопытно, потомстрашно. И что теперь?