Быстро натянув джинсы и джемпер, я спустился вниз и зашагалв ту же сторону, куда ушла основная группа. Так и есть, все они толпились передвходом в знакомый трехэтажный домик, белые халаты перемешались с милицейскойформой и гражданской одеждой. Одно из окон на первом этаже распахнуто настежь ивызывает повышенное внимание присутствующих, среди которых я заметил Риту, доневозможности хорошенькую медсестру своего отделения, которая в каждоедежурство отчаянно строила мне глазки, что, как мне казалось, давало мне правона приватную информацию.

- Ритуля, - я аккуратно взял ее за предплечье и потянулв сторону, - что случилось?

- Фомич с Мишей водкой отравились, - шепотом сообщилаРита, не сводя испуганных глаз с распахнутого окна. - Насмерть. Представляете,Андрей Михайлович? Тамара пришла рано утром, кухню открыла, чтобы завтракготовить, остальные повара подтянулись, а грузчика нет, некому продукты изхолодильника притащить, ну она и пошла Мишку будить, думала - проспал.Мишка-грузчик на первом этаже живет, она в окно заглянула - а там... Ой, ужас!Она как закричит, весь санаторий перебудила.

- Ну, положим, не весь, всего-то человек двадцать, -машинально ответил я, пытаясь совладать с тоскливо сжавшимся сердцем. Фомич...Только вчера вечером я разговаривал с ним, а сегодня его уже нет. Господи, нузачем он пил вместе с грузчиком какую-то паленую водку, ведь вчера я подарилему целых три бутылки высококачественного продукта! Пожадничал, хотел хорошуюводочку сам выпить, ни с кем не делиться? Или до более торжественного случаяберег? А может, тут что-то другое?

- А откуда известно, что они именно водкой отравились?- спросил я Риту. - Может, их убили?

- Да ну что вы, Андрей Михайлович, кому они нужны, дваалкаша? И крови нет, я сама видела, я в окно заглядывала. Лица синие, почтичерные, распухшие, и рвота на полу. Типичная картина острого отравления. А настоле бутылка и закуска какая-то.

- Какая бутылка?

Вопрос пришел мне в голову неизвестно откуда, я так и непонял, почему задал его. Но услышать ответ мне отчего-то хотелось.

- Ой, да я не знаю, - отмахнулась Рита, по-прежнемуглядя не на меня, а на суету перед крыльцом домика. - Я как лица эти страшныеувидела, так больше ни на что уже не смотрела.

- Откуда же ты знаешь, что бутылка стояла?

- Да все говорят.

- Кто - все? - не отставал я.

- Ну кто заглядывал... У кого нервы покрепче, тот ирассмотрел. Ой, смотрите, выносят!

Смотреть я не хотел. Вернее, хотел, но не на мертвых Фомичаи Мишу, а на то, что стояло на столе, за которым они выпили свою последнююрюмку. Мне казалось жизненно важным посмотреть самому и убедиться, чтонесчастные отравились не той водкой, которую Фомич вчера взял у меня. Да нетже, нет, не могло этого быть, никто не будет дарить мне фальсифицированнуюводку. Этого просто некому сделать. Люди, которые поздравляют меня с днемрождения, не забулдыги и не бомжи, они покупают напитки в проверенных местах, вдорогих магазинах или привозят из-за границы. И потом, кому придет в головуфальсифицировать напитки, которые в силу своей немалой стоимости продаютсяредко? Левый товар всегда дешевый, потому что деньги делают на больших объемах,а какой смысл вкладывать силы в подделку водки, если ее покупают раз в неделю,а то и реже?

Тела погрузили в санитарную машину, и я подошел поближе снамерением заглянуть в окно.

- Вам что? - строго спросил меня грузный милиционер вформе с погонами старшего лейтенанта, пресекая мою попытку удовлетворить своелюбопытство.

- Можно посмотреть? - неожиданно робко попросил я.

- Нечего там смотреть, - отрезал тот и многозначительнодобавил: Место происшествия. Не мешайте.

- Я не буду мешать, я только хочу посмотреть, какойводкой они отравились.

- Зачем? Нехорошо. Люди погибли, а вы интересуетесь.Отойдите.

- Тогда вы хотя бы скажите мне, какой водкой ониотравились. Хочу знать, какой сорт покупать нельзя. А то вдруг я тоже...

Пузатый старлей презрительно оглядел меня с головы до ног.

- Такие, как вы, в таких местах не отовариваются, -изрек он. Так что не волнуйтесь, вам ничего не угрожает. И вообще, с чего вывзяли, что они водкой отравились?

- Все говорят, - повторил я слова медсестры Риты.

- Кто - все? - на этот раз старлей повторил мойсобственный вопрос, и, несмотря на трагизм ситуации, мне стало смешно.

- Те, кто заглядывал в окно.

- Никогда не верьте тому, что говорят, пока сами неувидите.

- Они что же, не отравились?

- Нет, почему, отравились, - мне показалось, что этислова милиционер произнес с каким-то особым удовольствием, словно речь шла оего злейших врагах. - Только не водкой, а коньяком.

- Коньяком?!

- Ага, "Хеннесси". Уж не знаю, из какойлабуды они эту отраву гнали, но, видно, ядреная получилась штука. Бутылка едваначатая, по первому стопарю приняли - и с приветом. Даже на помощь не позвали,сначала блевать начали, а потом и задохнулись. Да козлы же, мать их так, нувидят же, что бутылка без акцизной марки, значит - паленая, значит, любаягадость может быть налита, так нет же, покупают, радуются, что по дешевке, - всердцах бросил старлей и тут же напустил на себя вид деловитый и озабоченный. -Все, гражданин, идите отсюда, не мешайте.

Вот, стало быть, как... Не пожалел Фомич коньячку для Миши,принес с собой подарок известного писателя, похвалился, наверное, что бутылкаиз международного аэропорта, из магазина "дьюти-фри". И как же этопонимать прикажете? Либо действительно кто-то из поздравляющих лажанулся икупил мне в подарок фальсификат, либо... Да, либо коньяк был специальноотравлен. Мой любимый сорт. Я бы наверняка выпил его, если бы не травма головыи не запрет врачей. Потому и нет акцизной марки, ее наверняка повредили, когдавливали или всыпали внутрь яд, вот и сняли ее совсем и все ее следы стерли. Аможет, и в самом деле, бутылка из аэропорта, тогда коньяк на сто процентов неможет быть паленым. Он может быть только отравленным.

Я отошел подальше и присел на лавочку. На ту самую, гдевчера вечером сидел Фомич. Нет, больше никак не получается убеждать себя в том,что звук выстрела мне почудился. Пора взглянуть правде в глаза и признать, чтоменя хотели сначала застрелить, потом отравить. Одним словом, кто-то оченьхочет меня убить. И понять, кто и почему, я смогу только в том случае, если самвсе вспомню. Потому что при моей проклятой скрытности и привычке к одиночествунет ни малейшей надежды на то, что мне кто-нибудь все расскажет. Никто мненичего не расскажет, никто ничего не знает. Знаю только я сам. Но где я, тотКорин, который прожил год и девять месяцев с июля девяносто девятого до апрелядве тысячи первого? Я там, за высокой каменной стеной, окружившей маленькийучасток размером в двадцать один месяц и десять дней. И я, Корин, стоящий поэту сторону стены, не могу до себя докричаться, не могу ничего спросить иполучить ответ, я, как бессмысленная маленькая шавка, бегаю вокруг этой высокойгладкой стены и наивно пытаюсь взобраться по ней наверх, чтобы увидеть, чтотам, по ту сторону. Но ничего у меня не получается.