другие, пересланные его секретарем из Лондона, а также еще одно без обратного адреса, написанное на дешевой бумаге и запечатанное неприглядной серой облаткой.

– Тебе просто необходимо поговорить с Фелпсом о том, что он делает с твоими волосами, Сент-Джон.

Он оторвался от писем:

– Прошу прощения, тетя?

– Твои волосы, – повторила тетя Джулия, прищурив светло-зеленые глаза, так похожие на отцовские и на его собственные. – Они кажутся… грязными.

– Думаю, это новая помада, которую использует Фелпс, – соврал он, мысленно умоляя камердинера простить его.

Эллиот дал ему какую-то пасту на основе кофе, делавшую его пепельно-русые волосы темнее. Откуда его друг знает о таких вещах – загадка.

Фелпс, его камердинер, пришел в ужас, когда Сент-Джон в первый раз принес эту кофейную смесь и попросил нанести на волосы.

Эллиот заверил его, что краска легко смоется. Как оказалось, он преувеличивал. К счастью, когда мыло и вода со своей задачей не справились, Фелпс применил уксусный ополаскиватель, который смыл большую часть краски.

Бедный Фелпс. Если камердинера ошеломила простая необходимость красить волосы его светлости, то беднягу едва не хватил апоплексический удар, когда Сент-Джон рассказал ему, куда в действительности уезжает на ближайшие несколько месяцев.

И куда предстоит ехать самому Фелпсу.

Хотя камердинер не стал оспаривать приказ собирать вещи и готовиться к путешествию в Америку (куда ему предстояло отправиться вдвоем с секретарем его светлости), все же чувствовалось, что он близок к тому, чтобы высказаться, чего не делал почти двадцать лет, пока служил Стонтонам.

Что ж, тут ничего не поделать. Поездка Фелпса и Морланда необходима, чтобы сохранить видимость путешествия в Америку его самого. Кроме того, у его секретаря имелись дела в Бостоне, хотя с таким же успехом их можно было решить с помощью переписки.

Первым Сент-Джон открыл письмо Аланны. Бумагу она сбрызнула своими любимыми духами, и аромат сирени теперь дразнил обоняние.

Его связывала с прелестной вдовой взаимовыгодная договоренность, но он уже некоторое время намеревался поставить точку в этих отношениях.

До получения письма от Стрикленда он планировал серьезно заняться поисками подходящей жены, хотя нельзя сказать, что с нетерпением. Не потому, что он был настроен против брака: их короткая супружеская жизнь с Ванессой ему нравилась, хотя они и поженились, будучи едва знакомы, нет, он не стремился найти жену прямо сейчас, потому что даже в его тридцать два от него ждут, что он выберет молодую женщину в расцвете сил и детородного возраста. Только вот за последние несколько лет он посетил достаточно балов и потанцевал с несчетным количеством молодых женщин, чтобы понять: разница между тридцатью двумя и восемнадцатью годами слишком велика.

И все же он составил список подходящих кандидатур, намереваясь в течение сезона познакомиться с этими развратными девушками и сделать предложение до своего отъезда в фамильную резиденцию в конце июня.

Теперь планы на женитьбу придется отложить.

Поскольку даже сама мысль, чтобы ухаживать за будущей женой и одновременно спать с любовницей, казалась ему отвратительной (уж не говоря о неуважении к обеим женщинам), он собирался разорвать договоренность с Аланной до начала сезона.

Аланна не обрадуется этой новости. Он подозревал, что она питает надежды на предложение руки и сердца. Она была вдовой виконта, и родословная ее вполне подходила. Трое отпрысков мужского пола позволяли предположить, что она достаточно плодовита, хотя в свои тридцать шесть вряд ли сможет подарить ему много детей, но это еще не причина не жениться на ней. И все же…

И все же он не видел ее своей супругой. Она была необыкновенно красива, а также похотлива, раскованна и требовательна в постели, но, к сожалению, не желала ничего, кроме удовольствия. Даже дети ее не интересовали, и она отдала их на воспитание свекрови.

Сент-Джон вырос с эгоистичным, безрассудным отцом, который заботился лишь о собственных удовольствиях, и ущербной матерью. Для своих детей он хотел лучшего, и для начала мать, у которой на уме будет что-то еще, кроме моды, драгоценностей и развлечений.

Он надеялся, что сможет полюбить ту, на которой женится, потому что, обвенчавшись, он намеревался хранить ей верность и требовать от нее того же.

Что ж, теперь со всем этим придется подождать. И Сент-Джон не мог сказать, что не почувствовал облегчения, отложив это эпохальное решение.

Он распечатал письмо Аланны.

«Милый!

Прошло больше трех недель с нашего последнего свидания. Неужели ты охладел ко мне? Я знаю, что скоро ты уезжаешь и долго не увижу тебя.

А в городе так скучно последнее время. И погода в этом году такая противная. Я чахну от твоего невнимания. Завтра вечером буду на суаре у леди Конрад. Надеюсь увидеть тебя там.

Всегда твоя, А.».

Стонтон свернул письмо в аккуратный маленький прямоугольник. Завтрашний вечер ничем не хуже остальных. Он в любом случае собирался посетить суаре у Конрадов. И на этом поставить точку в череде визитов.

Он взял второе письмо и сломал уродливую серую облатку.

«Герцог, вы предлагаете вознаграждение за информацию о некоем событии, случившемся в мае 1814 года. 27 февраля после одиннадцати я буду в „Трехлапом псе“. Приходите и приносите с собой вдвое больше обещанного, если хотите услышать то, что мне известно. Я подойду к вам сам. Если мне покажется, что за вами следят, или вы приведете кого-нибудь с собой, то никогда больше обо мне не услышите».

Написано послание было небрежно. Да это и понятно: Эллиот воспользовался своими связями и пустил слух, что они собирают информацию о возможной связи Доминика с французским беглецом Бове, и, возможно, это первый полученный ими отклик. Двадцать седьмого февраля будет его последняя ночь в Лондоне, но почему ему кажется, что эта дата – прямо перед его отбытием – нечто большее, чем простое совпадение?

Глава 16

Двадцать восьмого февраля, в день, когда они уезжали из Лондона, шел снег.

Марианна сочла снегопад знамением, правда, не знала точно, какое оно, хорошее или плохое.

Первые фургоны, с декорациями и реквизитом (одна группа из двух), отправились в Дувр за несколько дней до этого, и, когда Марианна и остальные ступили на французскую землю, уже были на пути в Лилль, где начиналось турне.

Почти все работники цирка передвигались в фургонах, и лишь немногие, Марианна в их числе, взяли с собой лошадей. Сам Фарнем ехал в карете, громоздкой и неуклюжей, видимо, раньше принадлежавшей какому-то лорду, потому что на дверцах до сих пор оставались следы плохо счищенного герба.

Марианна понимала,