сказать Джерри Уэсту только одно: «Ладно, можно я просто подпишу здесь, на случай если со мной что-нибудь случится?» Ну, знаете, Унабомбер там, всякое такое. Я просто хотел закрыть сделку.

Итак, контракт подписан, и теперь я – самый высокооплачиваемый игрок в лиге, но я не говорю ни слова. Я еду на тренировку олимпийской сборной и там поглядываю на Пенни, своего уже бывшего партнера, который еще даже не знает этого, и ничего не говорю.

Во-первых, я не хотел хвастаться. Мы тренировались к Олимпиаде и каждый день говорили о том, что важна команда, а не индивидуальности. Мне просто не казалось правильным бить себя в грудь по поводу своей зарплаты. Кроме того, я знал, что на следующий день нам предстоит давать пресс-конференцию.

Мы дали ее прямо в Атланте. Пенни был просто в бешенстве. Мне было плевать. Пенни хотел быть самым высокооплачиваемым игроком в «Мэджик». Удачи с этим, бро.

Реакция публики в Орландо была гадкой. Люди были разгневаны. Они чувствовали себя преданными. Что ж, присоединяйтесь к нашему клубу. Я испытывал те же самые чувства.

Я сказал какие-то вещи, которые им не понравились. Я назвал город Орландо «высохшим прудом». Очевидно, что я говорил это не всерьез. Вся моя семья живет в Орландо, здесь живу я сейчас. Мне было больно, и эта фраза вырвалась. Я бы хотел забрать эти слова назад.

Конечно же, такая большая зарплата должна была стать большим событием в прессе. Меня называли хапугой, наемником, предателем.

Репортеры спрашивали меня о контракте. Я всем говорил: «Я устал слушать про деньги, деньги, деньги, деньги, я просто хочу играть в баскетбол, пить Pepsi и носить Reebok».

Но сначала я должен был помочь сборной США выиграть золотую медаль Олимпийских игр. Во время Олимпиады мне не давали покоя некоторые мысли. Первая – мысль о контракте с «Лейкерс» и осознание того, что вся моя жизнь должна была измениться. Это было самое преобладающее чувство. В каком-то смысле оно будто затмило собой Олимпийские игры для меня, потому что в моей жизни происходило столько всего и так быстро, что это немного отвлекало от игры.

Не было никаких сомнений в том, что сборная США-1996 выиграет золотую медаль. У нас были Чарльз Баркли и Хаким Оладжьювон, Карл Мэлоун, Джон Стоктон и Реджи Миллер. Мы были перегружены звездами. Я знал, что не буду блистать, но надеялся показать миру немногое из того, что для него приберег.

Перед стартом той Олимпиады у меня была дополнительная мотивация. Нас называли «Дрим-Тим II», потому что мы следовали по стопам Дрим-Тим-1992, в которой были Майк и Мэджик, и Ларри, и все прочие ребята. Меня отцепили от той команды в последний момент. Выбирать предстояло между мной и Кристианом Леттнером, и они выбрали его, потому что у него было больше опыта на международном уровне, что бы это ни значило, черт подери.

И вот теперь, четыре года спустя, когда я начал доминировать в NBA, стало ясно, что в 1992-м они совершили ошибку. Выбрали не того парня.

Нашим тренером в команде 1996-го был Ленни Уилкенс, и с самого начала он проделал большую работу, сумев всех нас собрать вместе. Мы, по сути, проехались по всем катком. Помню, что мы с Пенни тащили команду в четвертьфинале против Бразилии, и Чарльз с Реджи начали засирать Пенни, говоря: «Шак был твоей шестеркой, но не теперь. Он ушел от тебя!»

Как бы то ни было, мы дошли до матча за золотую медаль и играли там против Югославии и Владе Диваца, одного из тех ребят, которых обменяли из ЛА, чтобы освободить место для меня.

Я был очень заряжен на эту игру. Имея армейское происхождение, я с нетерпением ждал момента, когда буду стоять на пьедестале с золотой медалью и слушать звуки нашего национального гимна. Я очень ждал этого мгновения. Я знал, что мой отец будет очень мной гордиться.

Но произошедшее дальше испортило мне все впечатление. Перед игрой Ленни Уилкенс подошел ко мне и сказал: «Шак, у тебя впереди еще много Олимпиад, а для Дэвида Робинсона эта станет последней, поэтому большую часть игрового времени я отдам ему». Ленни очень складно стелет, и я даже не успел ничего ему ответить, как он уже ушел.

В матче за золотую медаль я почти не играл. Я провел в общей сложности около пяти минут. Уилкенс выпустил меня на заключительные пятнадцать секунд. Я набрал 2 очка, кажется. Для Дэвида Робинсона эта Олимпиада стала третьей, а для меня первой. Так почему мне нельзя было дать время? Я был очень разочарован. После победы я забрал свою золотую медаль, прыгнул в машину и поехал домой.

Это было начало и конец моего олимпийского опыта.

Впрочем, у меня не было времени долго его обмусоливать. Я должен был подыскать себе дом в ЛА. Возвращаться в Орландо за вещами было не слишком приятным опытом. Я попытался заблокировать весь тот негатив, который лился там в мою сторону, но это было непросто. Все те же люди, которые раньше любили меня, теперь поносили меня. Некоторые слова были довольно жестокими. Эта ненависть уничтожила мою маму, правда, а я не люблю, когда люди расстраивают Люсиль.

В то время я этого не знал, но на самом деле «Орландо Мэджик» оказали мне услугу. Как только я прыгнул в самолет до ЛА и надел униформу «Лейкерс», моя жизнь навсегда изменилась.

23 декабря 1996 года

Лос-Анджелес, Калифорния

Шак-а-Клаус поправил колпак Санты на своей голове, радостно хлопая в ладоши по пути к общественному центру в Уоттсе.

«Как это делал бы ребенок», – вспоминал его дядя Майк Пэррис, сопровождавший его в этой поездке.

Шакил О’Нил был в центре не первый раз. На День благодарения он накрыл стол для почти восьмисот детей из малообеспеченных семей, нашедших там убежище от наркотиков и преступности, захлестнувших беднейшие кварталы Лос-Анджелеса.

А теперь Шак с радостью принимал заказы на их самые рядовые пожелания по рождественским подаркам: компьютерные игры, велосипеды, говорящие куклы.

Однако наибольший отклик в нем вызвало желание одного маленького мальчика.

«Я бы очень хотел снега на Рождество, – сказал он. – Я никогда его не видел. Я как-то раз спросил про него у мамы, а она сказала, что мы никогда его не увидим, потому что мы застряли здесь до конца наших жизней.

В машине на обратной дороге в свой дом на Малхолланд-драйв Шак по большей части молчал. Это знал Майк Пэррис, означало, что шестеренки в его голове закрутились.

«Дядя Майк, – сказал наконец он. – Нам нужно достать снега этим детям».

Пэррис