Но это будет столетье спустя. Да и слова эти – самозащита. она всегда была слишком женщиной, чтобы возвыситься над признанием – славы она жадно хотела. Очень занятен и «случай Тютчева». Вполне возможно, что и поныне ошеломляющее нас его подчеркнутое пренебрежение к своим творениям могло быть вызвано его оскорбленным самолюбием. Он знал себе цену, знал и то, что современники о ней не догадываются. Их равнодушие парировал собственным.

Когда Пушкин умер, Россия вскрикнула, словно раненое животное.

Художество – почти противоестественное сочетание объективности и темперамента. Последний должен лишь ощущаться. Фет говаривал: «Не художественно? Не спокойно? Дрянь». Простодушный был человек, а нутром чувствовал, что художество требует покоя.

Шекспир гениально ощутил, что Гамлет и не хочет иллюзий, и зависит от них. Жизнь кончилась, когда их совсем не осталось.

Свободомыслящая молодежь! Высокочтимые нонконформисты! Какие надсмотрщики из вас получатся! Даниэль Дефо полгода провел в тюрьме – с того и началось его сотрудничество с осведомительной «спецслужбой», которую он реорганизовал.

Серебряногривый старик с достоинством торговал ягодой на базаре в Алуште. Цены не сбавлял, стоял до последнего. «Ценский цену знает», – уважительно говорили между собой покупатели. Твердый характер исторического романиста.

Какой-то испорченный телевизор – нет изображения, работает лишь звук. Вот она – проза драматурга.

Композитор Веберн погиб в войну, в роковые минуты затемнения. Вышел на улицу, погруженную во мрак, автоматически закурил. Почти мгновенно его убили. Погасили огонек – навсегда.

Был так бездарен, что мог лишь стать вольнодумцем – жизнь не оставила выбора. Aus der Not eine Tugend – говорят немцы.

Лучше никогда, чем поздно.

Власть инстинкта все же сильней власти совести, и в том – родовое наше проклятье.

После опубликования цветаевской повести о Сонечке Голлидэй все московские дамы дружно поносили Завадского за то, что в свое время он не ублажил обеих подруг – автора повести и героиню. «Какой эгоист! Какой нарцисс! Холодная душа! Оттолкнуть таких женщин!» Занятно, что он и сам был смущен и, похоже, поверил в свою вину – уклонился от воинской обязанности.

Так гордо он нес свою порядочность, что все мечтали, чтоб он кого-нибудь предал.

Проза требует насыщенности физических действий и детализированного описания. Не должно быть ничего само собой разумеющегося. Опишите, прочувствуйте и осмысляйте. Самое главное – не спешите. Сперва – вы подробны, потом – интересны, а там уж читатель – ваш солдат.

Усовершенствование сплошь и рядом понимается как переименование. (Владимирка, по которой гнали каторжников, превратилась в шоссе Энтузиастов.)

Тех, кто чувствует себя униженным Фрейдом, выручит благородный Юнг. Насколько у него все возвышенней! Не темные сексуальные зовы, а бессознательные образы архетипов. Да еще передающиеся от поколения к поколению. Не тайная жизнь пола, а богатство подсознания, способствующее самоуважению.

Примечательная эволюция доказательства существования. Сначала картезианское: «Я мыслю, стало быть – существую». Потом – руссоистское: «Я чувствую, значит, я существую». В наши дни слово взял Герберт Маркузе: «Я танцую – ясно, что я существую». Какой путь мы прошли за каких-то три века. От мысли до пляски. Не лестно, но весело.

Синкретизм – исходно первобытен и свеж. Для того чтобы не на словах обладать нерасчлененностью сознания, все-таки нужно быть очень юным. Или, на худой конец, очень старым. С ней можно родиться, очень быстро утратить и прийти к ней – к итогу – перед уходом.

Интонация – это все. Музыковед Асафьев говорил, что через нее обнаруживается идейный мир автора. Во всяком случае – его ощущение мира.

Манн тонко заметил, что «искусство отягощает нас печалью». Он чувствовал решительно все, что имело отношение к искусству, но стихия чувств – не его стихия. Зато он умел осмыслить чувство, а это мало кому давалось. Так же скупо он занимался характерами. Герои – по уровню и характеру мышления, право, немногим отличны от автора. Все – аналитики, все – полемисты, купающиеся в духовных водах, как в ванной, – будь то студенческий кружок «Винфред», швейцар и постояльцы в отеле, библейские ли персонажи – это всегда несколько маннов с сильно развитым серым веществом, с существующей сепаратно от их воспитания, образования и общественного положения, постоянно пульсирующей мыслью – все образцовые логисты, но без намека на индивидуализацию. Впрочем, таков его манновский мир, он его создал и обжил, он, безусловно, победитель, а победителей не судят. Тем более было б ошибкой в нем видеть только генератор концепций. Энергия дара была столь значительной, что высекала ответную искру даже и при этих условиях предложенной им опасной игры. Мысль была настолько чувственной, что становилась эмоциональной. И мы с удивлением обнаруживаем, что это пиршество ума «отягощает нас печалью».

Проблема интерпретации классики, пожалуй, одна из самых сложных при кажущейся простоте. Суть в том, что явление – не беспредельно. Вот оттого-то оно – явление. У него свой вкус, свой запах, свой цвет. Его очерченность определяет, если можно так выразиться, его персональность. (Отсутствие таковых границ предполагает отсутствие индивидуальности.) Чем крупнее явление, индивидуальность отчетливей, а границы резче. Чеховский круг велик и широк, в него может войти множество версий, но берегитесь выйти из круга – останется только интерпретатор.

Бесплодная, грустная гонка за временем. Беспокойные старики в джинсах.

Для автора быт всегда оружие против невнятности, приблизительности. Мысль, опирающаяся на быт, не переходит в «голое» умствование. Чувство, когда оно в бытовой среде, – не бесплотное, не сочиненное чувство. Сюжет, удостоверенный бытом, не просто игра, а фрагмент действительности. Символ, выросший из бытовой почвы, обретает жизненную энергию, сохраняя поэзию метафоры, его воздействие тем эффективней, чем в нем отчетливей проступает его земное происхождение. И все-таки быт не панацея. Все решает способность духовного зрения видеть то, чего нет на поверхности.

Плюшевый мальчик с железной хваткой.

Секрет настоящей комедийной реплики – сочетание гиперболы и покоя (Гоголь). Сочетание подводной глубины и покоя (Чехов). Покой – примета чемпионского класса.

Островский терпеть не мог красивых мужчин. Всегда выводил их как бессердечных, не знающих жалости нарциссов. То это Дульчин, то Паратов, то Окаемов – последняя пьеса так и названа «Красавец-мужчина». Красавец! – ненавистное слово, а в этой драме так даже бранное. Возможно, это идет оттого, что сам он был рыхл, одутловат, грузен, весьма неказист собою. При всей своей славе не смог увлечь отвергнувшую его Никулину, которую он любил без памяти. Смазливый купеческий сын Соколов увел его радость, его судьбу. Осталось сводить с разлучником счеты