им не был. Ты, правда, насколько я знаю, вообще на них не отвечаешь. Может, ты просто писать не умеешь? В школу-то ты точно не ходил. Откуда там, наверху, школа? Да и кто учить тебя станет? Ты же Бог. Ну, если ты есть, конечно. Меня вот бабушка учила, еще до школы, а у тебя и бабушки-то нет, насколько мне известно. Но я тебе вот что скажу: ты там найди у себя наверху Сару Абрамовну. Невысокого роста, седая. Хоронили ее в синем платье — наверное, так по раю и ходит. Любимое у нее. А еще она правую ногу приволакивает. С войны. У всех должна быть бабушка. Поверь. Только не соглашайся, если она тебя в музыкалку потащит. Не божье это дело — гаммы учить. Да и еще этот Моцарт. Ну да я рассказывал уже. В общем, найди ее.

Короче, я тогда решил: нужно, чтоб Бог был с вами? Бог с вами. С богом, подумал я и начал отвечать на ваши письма. Богом быть очень просто.

Человеком быть значительно сложнее, чем богом

А вот человеком при этом оставаться — непросто. Человеком вообще быть значительно сложнее, чем Богом. Я думаю, что если бы люди были людьми — то им и Бога никакого выдумывать не пришлось бы. Но мы такие, какие есть. Ну, или такие, какими ты нас придумал. Ты — это Бог. Если ты есть, конечно.

А еще люди верят во всякую херню. В тебя, например. И письма тебе пишут. И верят, когда я на них вместо тебя отвечаю.

Вот это больше всего и напрягает. Черт тебя знает, есть ты или нет, но люди верят в тебя. Ну то есть в меня. В меня, который отвечает вместо тебя. И независимо от того, есть ты или нет, — люди верят, что им отвечает Бог. То есть ты. Значит, для них ты есть. И неважно, есть ты на самом деле или нет. Пока я пишу твои письма — ты есть. Вот такая вот диалектика. Получается, что когда меня не станет — ты тоже исчезнешь? Прихожу — не знаю уж как правильно — прилетаю? В общем, появляюсь я там у тебя — а тебя нет. Только Parker с золотым пером лежит на столе или что там у тебя вместо стола.

Я сам свой суд, я сам построил себе тюрьму

Кстати, о людях.

За время работы тобой я написал один миллион пятьдесят две тысячи девятьсот девяносто четыре письма. Ну, я отмечал, записывал, кому я чего сказал, чтобы не перепутать. Если бы ты отвечал на письма, ты бы наверняка так же делал. Ты — это Бог. Но ты не отвечал. А может, тебя просто нет. Не знаю. Но один миллион пятьдесят две тысячи девятьсот девяносто четыре человека поверили мне. Это люди, умолявшие тебя о помощи. Те, которым ты не помог. А я попытался. Я хотя бы им ответил. Поговорил, пока ты молчал. Многих — спас. По крайней мере, они так сами говорили. Мне. Ну, то есть тебе.

Если верить в то, что о тебе пишут, то через три часа и сорок две минуты ты будешь судить меня. Ты — это Бог. Ты, который молчал, — меня, который пытался.

Помнишь, в «Афоне» — ну когда этот самый Афоня приезжает в деревню к матери, а дом крест-накрест заколочен, а мать уже два года как умерла? А ему письма отдают. Его письма. К ней. Только он их не писал. Она сама писала — ну потому что он их не писал. Хорошие письма. Мать их еще всей деревне читала. Помнишь крик Афони? Так что лучше уж молчи. Ну или кричи, как Афоня.

Интересно, а вот все эти миллион пятьдесят две тысячи девятьсот девяносто четыре человека будут на твоем суде свидетельствовать против меня? Типа: он меня подло обманул и помог?

Или все наоборот: встретит меня толпа и станет просить автограф. Все в белом и все просят автограф. Я по карманам шарю, а «паркера» моего нет. И тут бабушка ласково так мне: вот же шлемазл. Бабушка — всегда бабушка, хоть она и умерла.

И знаешь еще что? Похер. Как там у БГ — «ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму». Ну в смысле я. Я — сам свой суд, и я сам построил себе тюрьму. И если некий ангел случайно зайдет сюда — я ему так и скажу. И что я сам открыл эту дверь — тоже скажу.

Выхода нет

Знаешь, что самое мерзкое в работе Богом? Видимо, знаешь, раз не работаешь. Но я скажу остальным. Когда ты — Бог, ну, в смысле исполняешь его обязанности, — виски перестает быть напитком и становится просто снотворным. Неважно, какой ты любишь виски: шотландский, ирландский или даже японский. Односолодовый или нет. Даже если ты кретин и портишь виски колой — все равно это уже не расплавленное солнце в бокале, а просто снотворное. Без виски ты не можешь заснуть, а когда засыпаешь — тебе снятся чужие сны. Чужие тайны, надежды и замыслы плавают, как кубики льда в твоей голове, бьются друг о друга, царапают глаза изнутри и только под утро, полностью растаяв, позволяют забыться. А без виски вообще никак. Они не тают. Эти чужие грехи и мечты. Они разбухают, превращаются в айсберги и с грохотом сталкиваются в твоей голове. А еще там, по льду, покрывающему твой мозг, разгуливают белые медведи и рыбаки. Рыбаки сверлят лунки — где-то в том месте, где мозг разделяется на правое и левое полушарие. Медведи их прогоняют и ловят рыбу сами. Рыбаки убегают, топая ногами и грязно ругаясь. Медведи, громко чавкая, жрут рыбу и твой мозг. А потом гадят. Прямо туда, где, по слухам, находится третий глаз.

Короче, при работе тобой должны выдавать виски за вредность. Причем божественный. Например, Lagavulin 16. Ну или хотя бы Glenfiddich. Но не дают даже примитивный Black Label. И непонятно, куда жаловаться. Можно, конечно, написать тебе письмо, но ведь читать и реагировать придется самому: пойти в магазин, купить виски, сделать вид, что это от тебя; обрадоваться, сказать, глупо улыбаясь: вот — Бог послал; пригубить, смиренно поблагодарить тебя. Ну в общем-то верующие в тебя люди так и делают: всю жизнь пашут, чтобы заработать на хлеб, садятся за стол и благодарят