Никакой челяди, кроме горничной девки Глашеньки и, понятно,кучера, Маша брать с собою не пожелала. Елизавета пришла было в полноеотчаяние: ну как отправить дочку за тридевять земель безо всякой защиты? – давдруг куафер ее Данила бросился в ноги доброй барыне, Христом-богом умоляяотпустить его в город Париж с молодою барышнею. Данила был в своем мастерствеволочеса наипервейшим по всей губернии, плоды его трудов в завистливоеизумление повергали и столичных модниц. Делу сему изящному выучился он, можносказать, самоучкою, однако же мечта о постижении секретов парижских куафероввсю жизнь его будоражила, оставаясь до поры неосуществимою. А тут – такаяпредставилась благодатная возможность…

Противу Елизаветиных опасений Машенька о Даниле спорить нестала: с радостью согласилась взять его с собою, зная и любя его с самогодетства. Этим согласием она несколько успокоила свою измученную слезами ираскаянием матушку. А слезы, как известно, заразительны, особенно слезыбезвозвратной разлуки, много было их пролито при этом прощании! Но вот ужесказано последнее прости, брошен последний тоскливый взгляд, присвистнул кучер,прищелкнул кнут, зазвенел колокольчик, лошади помчались… все кончилось, и богвесть – начиналось ли сейчас что-то новое или этот путь вел тоже к некоемупечальному концу?

Дороги к Москве Маша почти не заметила, столь быстродомчались: и на этом пути были у Измайловых свои подставы. В Москве незадержались ни дня, двинулись дальше. Но и теперь Маше было не до красотдорожных: плакала, не осушая очей. Иногда устремляла остекленелый от слезвзгляд в каждое дерево, кустик придорожный, каждый дом – это были для неедрагоценные памятники минувшей жизни, столь краткой, но изобильной страданиями.И опять принималась рыдать, побуждая к тому же и горничную Глашеньку. Девкасия, казавшаяся в Любавине сметливой и расторопной настолько, что княгиняувидела в ней возможную опору для дочери на чужбине, враз изменилась, едвасокрылись из глаз знакомые окрестности. Глашенька плакала не печально ибеззвучно, как ее госпожа, а со всеми ухватками заправской плакальщицы.Поначалу они с Глашенькой чуть ли не до истерики друг друга доводили рыданиямисвоими. Данила слушал, слушал, утешал, утешал, даже и прикрикивал и на барышню,и на горничную, а потом не выдержал, плюнул – да и пересел на козлы к кучеруВасилию, рассудив, что лучше уж зябнуть на ветру, чем слушать этих двухрёвушек.

Впрочем, у Машеньки тоже терпение поиссякло, а может, запасслез у нее был поменее, чем у Глашеньки; и едва молоденькая горничная начала потретьему разу повторять все свои плачи и причеты, как Маша столь яростно на неецыкнула, пригрозив немедля, сейчас же, выкинуть девку на проезжую дорогу (аехали по дремучему лесу, и вечерело, и собирались в небе тучи), ежели та неутрется и не прекратит плакать вовсе, что Глашенька, никогда барышню свою вогневе не видевшая, тотчас умолкла, лишь напоследок вымолвила:

– Тогда и вы, барыня Марья Валерьяновна, не плачьте, не томои слезы вослед за вашими потекут, пусть и против моей воли!

Маша неожиданно для себя самой рассмеялась… и вдругпочувствовала, что плакать-горевать ей более и не хочется.

С изумлением обнаружила, что слезы ее надолго высохли и онас интересом глядит в окно, даже любуется окрестностями, и подивиласьпеременчивости сердца человеческого, которое властно влечет нас от печали кудовольствиям, неуклонно побуждает к мечтам воображения. Маша вспомнила, какони с Алешкою рассматривали географические карты и думали: «Вот хорошо было бывидеть все те земли, которые изображены здесь, на бумаге!» Теперь мечта ееотчасти сбывалась, пусть даже и глядела она тогда на очертания Африки иАмерики, а ныне ехала по Западной России, приближаясь к Германии.

Погода стояла превосходная; в день проезжали верстсемьдесят. Миновали Ригу – это еще была Россия, несмотря на непривычные зданияи мощенные камнем, косые да горбатые улочки.

Три дня ехали по Курляндии. Только и радости, что в здешнихкорчмах везде находился кофе! Дорога была довольно пуста, окрестностизанавесились пеленою дождя, и Маша почувствовала, что к ней подступаетболезненная скука долгого пути.

Однако тут же судьба подарила ей нежданное «развлечение».

Пересекли польскую границу. Осмотр таможенный был нестрогий, Машеньке на слово поверили, что ничего запретного нет в ее вещах.

Дождь усилился; пришлось раньше времени стать на ночлег.День нынче выдался скучный, какой-то особенно утомительный. У Глашеньки глаза сутра были на мокром месте, Маша едва сдерживалась, чтобы не предаться хандре, ивяло ковыряла ложкою неизбежную яичницу.

В корчме они были единственными постояльцами, но не успелаМаша взяться за чай, как распахнулась дверь и в комнату ворвался человек внасквозь промокшем плаще и в шляпе, с полей которой изливались целые потокиводы. Даже не сделав попытки отряхнуться или раздеться, он обратился к хозяинуна таком бешеном польском, что Машенька даже уши невольно зажала, ибо польскийязык, как известно, изобилует шипящими звуками, а приезжий от ярости еще иприсвистывал, то и дело срываясь на крик.

У бедного хозяина ноги со страху подкашивались, но своимявным страхом и покорностью не смог он смягчить свирепого гостя. У корчмаря,видимо, не было того, о чем просил, вернее, чего настойчиво требовал вновьприбывший, и он снова и снова разводил руками, а лицо его все болеевытягивалось, словно ему грозила некая страшная кара.

Маша, с трудом сдерживая смех – было что-то комичное в этойсцене, несмотря на ужас бедного хозяина, – пыталась разобрать хоть слово в этомсвистяще-шипящем диалоге, как вдруг незнакомец воскликнул совершенно по-русски:

– Матушка Пресвятая Богородица! – и отчаянным жестом сорвалсвою мокрую шляпу, с которой полетела туча брызг, окропивших даже Машу,сидевшую поодаль, так что она невольно вскрикнула.

Незнакомец живо обернулся к ней и рассыпался во французскихизвинениях самого изысканного свойства, однако Маша прервала его с улыбкою, –ибо не могла не улыбаться, глядя в сие добрейшее, курносое да румяное юноелицо:

– Прошу вас говорить по-нашему, сударь. Мы завтра пересечемпрусскую границу, и бог весть, когда мне вновь придется беседовать ссоотечественником.

Лицо незнакомца тотчас омрачилось.

– Ах, сударыня! – Он порывисто схватился за голову, причемизящный пудреный парик с черной лентою съехал на сторону, открыв светло-русыевихры, куда более идущие к этим простым чертам и свежему цвету лица, нежелисуровые букли парика. – Ах, сударыня, судьба оказалась ко мне неблагосклонна.Впрочем, с вашего позволения мы могли бы продолжить путь вместе, обозом, знаетели, ведь пошаливают и в цивилизованной Пруссии!