— Ух ты, ух ты, — приговаривал надворный советник,пытаясь ещё раз прочесть записку — это было непросто: коляска прыгала набулыжной мостовой, света фонарей не хватало, да и накалякал Смуров, будтокурица лапой. Видно было, что опытнейший агент, приставленный следить зафандоринскими передвижениями, разволновался не на шутку — буквы прыгали,строчки перекосились.

"Принял дежурство в 8 от ст. филёра Жученко, у домагенерала Шарма. Чернобурый вышел из подъезда без трех 9 в сопровождениибарыньки, которой присвоена кличка Фифа. Доехали на извозчике до Остоженки, домБомзе. В 9.37 Чернобурый вышел, а через пять минут выбежала Фифа. Двоихотправил за Чернобурым, мы с Крошкиным последовали за Фифой — вид у неё былтакой встревоженный, что это показалось мне примечательным. Она доехала доЧистопрудного бульвара, отпустила коляску у пансиона «Сен-Санс». Поднялась накрыльцо флигеля. Звонила, стучала, ей долго не открывали. С занятой мнойпозиции было видно, как из окна выглянул мужчина, посмотрел на неё и спрятался.Там напротив яркий фонарь, и я хорошо разглядел его лицо. Оно показалось мнезнакомым. Не сразу, но вспомнил, где я его видел: в Питере, на Надеждинской(кличка Калмык). Только тут сообразил, что по приметам похож на Акробата,согласно описанию в циркулярной ориентировке. Он это, Евстратий Павлович,ей-богу он!

Ст. филёр Смуров"

Донесение было написано с нарушением инструкции, азаканчивалось и вовсе непозволительным образом, но надворный советник наСмурова был не в претензии.

— Ну что он? Всё там? — кинулся Мыльников кстаршему филёру, выскочив из пролётки.

Смуров сидел в кустах, за оградой скверика, откуда отличнопросматривался двор «Сен-Санса», залитый ярким светом разноцветных фонарей.

— Так точно. Вы не сомневайтесь, Евстратий Павлович,Крошкин у меня с той стороны дежурит. Если б Калмык полез через окно, Крошкинсвистнул бы.

— Ну, рассказывай!

— Значится так. — Смуров поднёс к глазамблокнотик. — Фифа пробыла у Калмыка недолго, всего пять минут. Выбежала в10.38, вытирая слезы платком. В 10.42 из главного хода вышла женщина, кличку ейдал Пава. Поднялась на крыльцо, вошла. Пава пробыла до 11.20. Вышла, всхлипываяи слегка покачиваясь. Больше ничего.

— Чем это он, ирод узкоглазый, так бабрасстраивает? — подивился Мыльников. — Ну, да ничего, сейчас и мы егомалость расстроим. Значит, так, Смуров. Я с собой шестерых прихватил. Одногооставляю тебе. На вас троих окна. Ну, а я с остальными пойду японца брать. Онловок, только и мы не лыком шиты. Опять же темно у него — видно, спать лёг.Умаялся от бабья.

Пригнувшись, перебежали через двор. Перед тем как поднятьсяна крыльцо, сняли сапоги — топот сейчас был ни к чему.

Люди у надворного советника были отборные. Золото, а нелюди. Объяснять таким ничего не нужно — довольно жестов.

Щёлкнул пальцами Саплюкину, и тот вмиг согнулся над замком.Пошебуршал отмычечкой, где надо капнул маслицем. Минуты не прошло — дверьбесшумно приоткрылась.

Мыльников вошёл в тёмную прихожую первым, держа наготовеудобнейшую штукенцию — каучуковую палицу со свинцовым сердечником. Япошку надобыло брать живьём, чтоб после Фандорин не разгноился.

Щёлкнув кнопочкой потайного фонарика, Евстратий Павловичнащупал лучом три белых двери: одну впереди, одну слева, одну справа.

Показал пальцем: ты прямо, ты сюда, ты туда, только тс-с-с.

Сам остался в прихожей с Лепиньшем и Саплюкиным, готовыйринуться в ту дверь, из-за которой раздастся условный сигнал: мышиный писк.

Стояли, сжавшись от напряжения, ждали.

Прошла минута, другая, третья, пятая.

Из квартиры доносились неясные ночные шорохи, где-то застенкой завывал граммофон. Часы затеяли бить полночь — так неожиданно и громко,что у Мыльникова чуть сердце не выскочило.

Что они там возятся? Минутное дело — заглянуть, повертетьбашкой. Под землю, что ли, провалились?

Надворный советник вдруг почувствовал, что больше неиспытывает охотничьего азарта. И разгоряченности как не бывало — наоборот, покоже пробежали противные ледяные мурашки. Проклятые нервы. Вот возьму японца —и на минеральные воды, лечиться, пообещал себе Евстратий Павлович.

Махнул филёрам, чтоб не трогались с места, осторожненькосунул нос в левую дверь.

Там было совсем тихо. И пусто, как убедился Мыльников,посветив фонариком. Значит, должен быть проход в соседнее помещение.

Беззвучно ступая по паркету, вышел на середину комнаты.

Что за черт! Стол, кресла. Окно. На противоположной от окнастене зеркало. Другой двери нет — и Мандрыкина нет.

Хотел перекреститься, но помешала зажатая в руке палица.

Чувствуя, как на лбу выступает холодный пот, ЕвстратийПавлович вернулся в прихожую.

— Ну что? — одними губами спросил Саплюкин.

Надворный советник от него только отмахнулся. Заглянул вкомнату, что справа.

Она была точь-в-точь такая же, как левая — и мебель, изеркало, и окно.

Ни души, пусто!

Мыльников встал на карачки, посветил под стол, хотяпредположить, что филёр вздумал играть в прятки, было невозможно.

В прихожую Евстратий Павлович вывалился, бормоча: «Господи,владычица небесная».

Оттолкнул агентов, бросился в дверь, что располагаласьспереди, — уже не с палицей, а с револьвером.

Это была спальня. В углу умывальник, за шторой — ванная сунитазом и ещё какой-то фаянсовой посудиной, ввинченной в пол.

Никого! Из окна на Мыльникова глумливо косилась щербатаялуна.

Он погрозил ей револьвером и с грохотом принялся распахиватьшкафы. Заглянул под кровать, даже под ванну.

Японец пропал. И прихватил с собой трех лучших мыльниковскихфилёров.

Евстратий Павлович испугался, не случилось ли с ним затмениерассудка. Истерически закричал:

— Саплюкин! Лепиньш!

Когда агенты не отозвались, бросился в прихожую сам.

Только и там уже никого не было.

— Господи Исусе! — воззвал надворный советник,роняя револьвер и широко крестясь. — Рассей чары беса японского!

Когда трижды сотворённое крёстное знамение не помогло,Евстратий Павлович окончательно понял, что Японский Бог сильнее русского, иповалился перед Его Косоглазием на коленки.

Уткнулся лбом в пол и пополз к выходу, громко подвывая«банзай, банзай, банзай».