У Лизы перехватило дыхание, когда она заметила, чтонезнакомец всецело поглощен созерцанием слишком большого выреза ее платья. Снеподражаемым лицемерием, свойственным всем женщинам и называемым кокетством,она попыталась прикрыть грудь, но не удержалась и подмигнула красивому синьору,как старому знакомому, многозначительно поднесла кончики пальцев к губам, то липридерживая готовую упасть моретту, то ли поощряя его воздушным поцелуем. Ивнезапно всем существом своим ощутила тишину, воцарившуюся вокруг них двоихсреди карнавального бедлама. Обернулась и наткнулась на взор Августы,сверкнувший сквозь прорези маски. В глазах ее блеснули не ревность, ненегодование; это было какое-то благородное презрение. А впрочем, что такоеревность, как не гордость, смешанная с презрением?..

Какой-то миг девушки стояли, скрестив взоры, как шпаги, акогда Лиза оглянулась, то незнакомец, видимо, тотчас оценивший ситуацию, ужеисчез…

И в этот миг по Корсо прокатился общий крик:

– Moccoli!

* * *

Moccoli – это тончайшие восковые свечи, точнее, восковыефитили, которые горят на воздухе так же быстро, как бумага. По улице ужесновало такое же множество продавцов свечей, как до этого – продавцов конфеттиили цветов.

Незаметно померкло изумительно прекрасное вечернее, густоезеленое небо и воцарилась мягкая синева зимних сумерек, чуть подсвеченныхпоследним розовым лучом заката, напоминающим последний вздох умирающего напороге вечной ночи… Но не успели сумерки спуститься на Корсо, как тут и там, вокнах и на помостах начали вспыхивать и мерцать огоньки; они мелькали чаще ичаще. И вот уже вся улица оказалась освещена тысячью крошечных, трепещущихогоньков! Все держали по две свечи, перевив их между собою, потому что однатотчас могла погаснуть. Ведь цель последнего дня карнавала не столько зажечьмокколи, сколько погасить их.

Что творилось!.. Пульчинеллы лезли в карету, дули на мокколии хлопали по ним своими шляпами. Кто-то, махнув плащом, сшиб с Лизы треуголку иморетту, с Фальконе – его круглую шляпу и на мгновение покрыл всех, наконец-топогасив их мокколи.

Толпа словно обезумела. В затуманенном от свечей воздухепочти ничего не было видно. По улицам вдобавок пускали фейерверки и кидализажженные пучки бумаги. Чад вновь и вновь задуваемых свечей, крики людей,которые горланили тем громче, чем труднее было расслышать друг друга, – вся этасуматоха и беспутство стеснили сердце Лизы и наполнили его неизъяснимоютревогою. Она с облегчением вздохнула, когда карета наконец свернула впереулок, а шевелящаяся, огненноглазая сутолока на Корсо сменилась яркойиллюминацией, каким-то чудом вспыхнувшей разом на всех домах и фонарныхстолбах. В небе рвались фейерверки: огненные дворцы возникали и исчезали, какпо волшебству, фонтаны пламени, букеты искр, снопы лучей рождались тут и там; ив этом ослепительном, неземном сиянии на Корсо выпустили последних barberi.

Шум и стремление начать бег сделали лошадей неукротимыми.Скакали они этим вечером куда стремительней, чем прежде. Из мостовой сыпалисьискры, сусальное золото плюмажей рвалось, гривы развевались… Кони летели такстремительно, что один из сигнальщиков не успел подать условного знака трубой;и в одно мгновение лошади очутились среди не успевшей разбежаться толпы. Толчокбыл так силен, толпа так густа, что передние лошади упали со всего разгону;остальные бросились направо и налево искать себе выхода.

Словно в страшном сне, Лиза вдруг увидела крупного гнедогоконя, который со всего маху наскочил на карету и с громким ржанием вздыбился.Фальконе с быстротой молнии слетел с козел, увлекая за собою княгиню, а на Лизумедленно, невообразимо медленно надвигались бьющие по воздуху копыта… как вдругчьи-то сильные руки выдернули ее из кареты, которая тотчас же громко треснулапод тяжестью рухнувшего коня; чей-то плащ укутал с головой; чьи-то губышепнули, щекоча, в ухо:

– Тише…

Она с замирающим сердцем узнала и этот голос, и запах амбры,и даже вкус его крупного рта, прильнувшего к ее губам, показался давнознакомым.

Их поцелуй не прерывался вечность. Все время, поканезнакомец нес свою добычу, пробиваясь сквозь сутолоку Корсо, потом –неожиданно тихим переулком и потом, когда вошел вместе с нею в какую-то карету,Лиза не могла вырваться из плена его алчных губ и сильных рук. Да она небольно-то и рвалась! Все, что копилось, пылало в ее душе и теле, не находявыхода долгие месяцы; все, что грезилось в горячечных снах; все, что смущало,раздражало, мучило, – теперь словно бы объединилось против нее, лишило сил,рассудка, стыда, и единственное, чего она могла бы пожелать сейчас, даже еслибы это было последним желанием в жизни, чтобы никогда не прекращался сейчарующий поцелуй.

И все же незнакомец на миг оторвался от ее губ, чтобы, едвапереведя дух, крикнуть кучеру: «Погоняй!» Карета тронулась, незнакомец вновьприльнул к Лизе, но эта короткая передышка почему-то напугала ее и вернулакаплю соображения в затуманенную голову. Она открыла глаза, но ничего неувидела: было темно, пахло духами, пудрой и воском свечей.

– Кто вы, сударь? – пролепетала она, откидываясь назад, ноего руки оказались сильнее, он вновь прижал ее к груди и шепнул куда-то в шею:

– Граф де Сейгаль, синьора, к вашим услугам.

– Куда вы меня везете? – простонала Лиза, делая последнюю,не очень, впрочем, решительную попытку вырваться.

– В рай, моя прелесть! – послышался его волнующий,обволакивающий шепот; и после этого Лиза надолго потеряла возможность что-тоговорить и слышать.

Граф оказался нетерпелив, и уже никакая сила не могла быостановить его стремления как можно скорее почуять женскую плоть. Обошлось безухаживаний и предисловий. Легким, опытным движением граф привлек Лизу к себе наколени так, что она оказалась сидящей на нем верхом. По французской моде Лизаникогда не носила панталон: считалось, что это – принадлежность туалетанеприличных женщин, которые не могут блюсти себя в строгости без сего предмета;потому, когда преграда в виде юбок взлетела вверх, Лиза и ахнуть не успела, какощутила себя пронзенной чуть ли не насквозь. Она рванулась было прочь; движениякареты лишь усугубили ее положение, а потом ровная тряска пришлась оченькстати, принудив следовать заданному темпу. Граф крепко держал ее за бедра,направляя и в то же время не позволяя «сорваться с крючка». Его тело казалосьотлитым из металла, в нем ощущалось такое изобилие мощи, что и при изрядныхусилиях женщина не смогла бы освободиться, а Лиза чувствовала себя вовсеослабевшей. Губами он жадно терзал ее губы, перекрывая своим языком любойпротестующий звук, готовый вырваться из ее горла.