Из Андреаполя в деревеньку, название которой все времяускользало от меня, ходил рейсовый автобус – два раза в день. Автобус,замызганный, держащийся на честном слове тазик”, неожиданно оказалсянаполненным такими же пришельцами, как и я, – в их число затесалось даженесколько жизнерадостных, чисто вымытых немцев из Дюссельдорфа; немцы ехали вкоммуну по реабилитации наркоманов с экуменической миссией. Авантюрная Еватотчас же склонилась к мысли присоединиться к этой делегации, но я, наученнаягорьким опытом Нимотси, гневно отвергла ее.

А вечером, легко отделавшись тремя бутылками водки, я ужебыла в монастыре.

…Мне не пришлось ничего объяснять – в обители привыкли кпаломникам, их и сейчас было в монастыре несколько десятков. Я передавалась изрук в руки; сестры, похожие друг на друга своими просветленными, отрешеннымилицами и бесконечно мелькающими четками в руках, молча устроили меня вмаленькую келью, которая освободилась накануне: одна из послушниц принялапостриг.

И только здесь, в четырех стенах, крашенных известью, янаконец почувствовала себя в безопасности. Из узкого, похожего на бойницу, окная видела монастырское подворье, застывшее в звенящей летней тишине, крошечныхдевочек в белых платочках, играющих в свои детские игры под присмотром Бога;усыпляющий гул невидимых насекомых наполнял меня ощущением покоя и отрешенностиот всего.

И в то же время меня заливало волнами стыда – я пришла сюдане потому, что верила, а потому, что хотела обмануть – и всех, и себя. Это небыло спасением души, я даже не знала, где она, моя душа. Единственное, чтооставалось, – повязать косынку по самые брови и бесстрашно влезть в сероелинялое платье послушницы. Вечером предстоял разговор с настоятельницей, и я,не умевшая даже как следует креститься, очень боялась его.

И поступила так, как давно должна была поступить, – отдаласьв руки Евы, уж она-то, со своим капризным, вероломным ртом, обставит все какнужно.

И она действительно обставила все как нужно.

Здесь не задавали иезуитских вопросов, здесь вообще незадавали вопросов, только лишь спросили – зачем?

Затем, чтобы спастись, – я произнесла это вслух, и это былоправдой, хотя относилось не к Богу, а к жизни. Вы можете исповедаться… Да, да…Вы можете здесь остаться – столько, сколько нужно. Обязанности несложны,тяжелый физический труд, молитвы – многие не выдерживают, – вы знаете?

Да, я знаю.

Вы готовы?

Не могу сказать, что готова.

Бог с вами, идите. Сестра Параскева позаботится о вас.

Сестрой Параскевой и была Нелли с се двумя образованиями:первым – психологическим и вторым – киношным. Я почти не помнила ее по ВГИКу, итолько по маленькой прихотливой родинке над верхней губой я узнала ее. Похожаяна всех монашек в мире, с мертвым неподвижным лицом, где живыми были толькоглаза, – она завораживала именно глазами: в них был огонь Христовых страстей испокойный фанатизм.

Этот огонь, этот фанатизм не мешали ей часами, под палящимсолнцем, пропалывать монастырский огород, заниматься пасекой и ухаживать закоровами.

Я на такие подвиги была неспособна, и меня приставили ктяпке. Но самым тяжелым было не это – самым тяжелым были всенощные и литургии вобрамлении тонких нечадящих свечей, – я безропотно отстаивала их, совершая исовершая грех неучастия в таинстве.

Проходили недели, и я втянулась в эту вечную жизнь, гдевремя остановилось. Его беспокоили только молотки реставраторов, перекрывающихкупола маленького, растрескавшегося от натиска веков собора. Реставраторы,молодые парни, искушали послушниц дерзкими, раздевающими взглядами и грубымиголосами, в которых ощущалось превосходство иной, плотской, жизни. Но дальшевзглядов дело не шло, и ничто не нарушало покой обители, затерянной в глушитверских лесов, на самой кромке бледного, высокого неба.

Я мало думала в то время и почти ничего не чувствовала, всепроизошедшее со мной существовало совсем в другом измерении, и исподвольвозникало искушение остаться здесь навсегда, забыться, раствориться, спастись,слепо довериться Богу, как когда-то я слепо доверилась людям, которых любила.

Но чем сильнее было искушение, тем невозможней было войти внего – я так и не научилась верить.

Мое безверие, моя корысть казались такими очевидными, что яудивлялась, почему эти приближенные, эти избранные Богом женщины не замечаютничего. Я приходила после всенощной и часами сидела, тупо уставившись на свойсветский рюкзак, хранивший совсем другие тайны, – я должна, я должна былауехать. , И я уеду.

От монотонного крестьянского труда запястья мои истончились,кожа рук огрубела; в маленькой баньке я с удивлением разглядывала свой плоскийживот и натирала кусочком пемзы пятки, привыкшие ходить без обуви. Солнце –нежаркое, непохожее на солнце юга – придало моему лицу рассеянный загар.Иногда, украдкой, сгорая от стыда, я часами рассматривала его в осколокзеркальца. Ева полностью утвердилась в своих правах, она уже не могла подвестименя: я могла улыбаться и хмурить брови без оглядки, без боязни, что лицопоплывет, не удержит форму и скажет всему остальному миру: что-то здесь не так.

Все было так, как нужно.

Все было настолько так, как нужно, что сестра Параскевасказала мне однажды в самом конце лета:

– Тебе нельзя здесь оставаться.

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не спросить – почему?

Я стояла, облокотившись на лопату, – мы копали картошку, – иждала продолжения.

– Тебе нужно уехать. Ты не нуждаешься в Боге, нельзяобманывать, это грех.

Она почти ненавидела меня, эта бывшая киноведка Нелли с ееуниверситетским психологическим образованием; она ненавидела меня ненавистьюновообращенной, снобистской ненавистью приближенной к Богу.

– Я ищу спасения. Разве Бог должен отталкивать того,кто ищет спасения?

– Ты ищешь спасения не в нем, ты ищешь спасения длясебя.

Она была права – я искала спасения для себя, но не знала,есть ли оно. Но то, что оно не здесь, – это точно. И мне стало горько оттого,что я не могу поверить – искренне и безоглядно – так, как верили они… Такгорько, что я заплакала, прямо на картофельном поле.

Сестра Параскева не утешала меня: я была отступницей. Дажене приняв веру, я уже была отступницей.

..В октябре, после первых заморозков, я уехала.

Мышь, серенькая Мышь, слезла с меня, как старая кожа, вместес платьем послушницы; она осталась в тверских лесах, чтобы больше никогда невернуться ко мне.

Получив новое лицо, я получила и новую жизнь и еще не знала,какой она будет. Это незнание – и еще больше предвкушение – покалывало кончикипальцев.

Я добралась до Твери и оттуда по трассе уехала в Питер.