Рукоять слегка дрогнула под пальцами. Словно меч просился наволю. Только зачем он мне сейчас? Чтобы сложить камни поудобнее, перерубитьмечом замок и выбраться наружу?

Я даже засмеялся, сообразив, что это и есть первоеиспытание. Тоже мне страх. Если бы я боялся не вернуться, я ушел быдавным-давно. Еще из башни Летящих, где мне открылась Потаенная дверь.

Закрепив ножны на поясе и тихонько что-то насвистывая, япошел по коридору. Здесь было темнее, потому что факелы горели куда реже, новидно было, что никаких ответвлений от коридора нет.

Коридор привел в комнату со стеклянной стеной. За стеной,освещенная настольной лампой, была моя комната. За столом сидела мама.

– Это вранье, – сказал я сам себе. – Это испытание. Этонеправда.

Мама меня не слышала. И не видела, для нее стекло былообычной стеной, оклеенной обоями. Она не плакала, и лицо у нее было спокойное.Она перелистывала лежащий на столе альбом с фотокарточками. Наверное,посмотрела в очередной раз, а теперь сидит и не знает, что ей делать…

И я вдруг понял: то, что показывает мне Меч, – правда. Мамаименно так и сидит… или сидела после того, как я исчез.

Я могу разбить стекло. И вернуться.

– Почему ты не могла так раньше… – бессвязно прошептал я. –Мам, почему ты замечала меня, лишь когда я болел… или теперь, когда пропал…

Мама продолжала сидеть. И я вдруг понял, что правда кончилась.Сейчас передо мной просто застывшая картинка, фотография. Моя мама давно бы ужевстала и пошла звонить подруге или готовить что-нибудь на кухне. Ее жизнь неостановится, если я исчезну.

Но от этого почему-то страх лишь вырос. И я потянулся к Мечу– разбить стеклянную стену, вбежать в комнату, к маме…

Стать не Крылатым, а просто мальчиком Данькой из седьмогокласса. Мне даже стало смешно. И я не коснулся Меча.

– Знаешь, – прошептал я, глядя сквозь стекло, – это раньше ябоялся, что ты меня разлюбишь или умрешь. А теперь понял: в жизни всепо-другому. Я бы все равно стал взрослым, только позже. И понял, что жить надосамому. Я, наверное, плохой. Только так получилось, что я быстро вырос. Мам,подожди, я еще вернусь.

Стекло стало мутнеть – передо мной оказалась просто каменнаястена. И узкий темный проход, в конце которого слабо горел свет. Я сделалнесколько шагов во тьму.

Было очень тихо. Коридор впереди казался нескончаемо длинными темным. Не выдержав, я взял Меч в руки и вошел во тьму. Клинок был холоднымдаже сквозь кожаные ножны.

– Темнота – это ерунда, – громко сказал я. – Это не страшно.И то, что я уже не маленький, – тоже. Ерунда…

– Тебе теперь все ерунда, сынок, – послышалось впереди. И язамер.

– Папа? – Слова почему-то давались с трудом.

– Да, – прозвучало из темноты. – Удивительно, что ты меня незабыл. Мать ты предал очень даже просто.

– Это ты ее предал, – прошептал я, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь.

– Я не предавал, Даня. Это была наша жизнь. Взрослая. И тебеее не понять.

– Ты не можешь здесь быть, – сказал я и протянул руку.Пальцы наткнулись на что-то мягкое и теплое. Папа всегда любил костюмы изтонкой шерсти, он только их и носил. Но я отдернул пальцы, словно коснулсязмеи.

– Почему не могу? Мне все объяснили. Я даже знаю, что тыздесь делаешь. Тебе хочется поиграть в войну, сынок?

– Нет, – прошептал я.

– Хочется. Ты всегда таким был. Тебе нравилось все ломать ирушить с самого детства. Убегал из дома… лгал мне. Сколько я тебя ни наказывал,это не помогало.

Я отступил на шаг. А папа продолжал:

– Хочешь знать, почему мы с мамой разошлись?

– Нет! – крикнул я. Но отец не слушал:

– Из-за тебя, Данька. Мать не захотела воспитать из тебянормального интеллигентного человека. Она потакала всем твоим капризам. Онаделала из тебя подлеца. Вот и добилась своего.

– Уходи! – крикнул я, прижимаясь спиной к стене. – Уходи!Это все неправда!

– Правда. Ты же сам об этом думал, когда я ушел от вас. Атеперь готов прогнать еще раз.

Я молчал.

– Проблемы со слухом? – почти ласково спросил папа. –Ничего, беседа у нас будет долгой. Может быть, еще не поздно сделать из тебячеловека. Я попробую. Все-таки ты мой сын. Я должен попытаться… Подойди ко мне.

– Ты знаешь, что у меня в руках?

– Догадываюсь, Даня. Но ты ничего не сделаешь. Я же твойотец.

– Ты не он. Ты – самое плохое, что я о нем думаю.

– Не смеши меня, сынок. Ты помнишь, что я тебе всегдаговорил: проступок подлежит наказанию? Ты слишком многое натворил, и если ясейчас тебя не остановлю…

– Выйди на свет, папа, – сказал я и вдруг почувствовал, какисчезает страх. Отец замолчал.

– Ты боишься, папа? – спросил я. – Боишься? Чего? Света илитого, что я уже не помню твоего лица?

– Не пререкайся! – крикнула темнота. Но теперь страх был вее голосе.

– Ты помнишь, как наказывал меня, папа? Всегда по вечерам,чтобы у меня была ночь на размышления. А может, ты просто чувствовал себясильнее и справедливее – в темноте? Что ты молчишь, папа?

Я уже шел по коридору, и за спиной был свет. Вслед мнезвучало что-то неразборчивое про маму, и про то, что я во всем виноват, и прото, что я маленький фашист и убийца, который хочет побыстрее стать взрослымнегодяем. Но я уже вышел из коридора. В комнату, где было светло и откуда велеще один коридор – широкий, нестрашный. Спиной ко мне, вглядываясь в коридор,стоял Лэн. В руках у него был Настоящий меч в ножнах. Я даже посмотрел на своируки – но и в них был тот же Меч.

– Ты настоящий или просто испытание? – спросил я. Лэнмгновенно развернулся, и мне стало не по себе.

Лэн, кажется, был настоящим. Испуганный взгляд, волосывзлохмачены. И смотрел он на меня так же, как я на него: «Ты настоящий илинет?»

– Ты… ты Данька? – осторожно спросил Лэн.

– А ты Лэн?

Мы глупо смотрели друг на друга, потом Лэн неуверенно улыбнулся.Сказал:

– Я-то настоящий.

– А откуда ты здесь взялся? – подозрительно спросил я.

– Оттуда же, – скосил вверх глаза Лэн. – Если Настоящий мечможет служить сразу многим… – Он не закончил.

– Здорово, – признался я. – Мне и в голову не пришло.

– А ты уже чего-нибудь испугался? – спросил Лэн.