Он тяжело дышал.

– Я достаточно просвещенный человек, как и все, мистерЭджкум, я закончил колледж в Баулинг Грине, изучал историю, журналистику,немного философию. Я привык считать себя интеллигентным. Не думаю, что северянесогласны со мной, но я себя считаю интеллигентным. Я не соглашусь, чтобывернулось обратно рабство, даже за весь чай Китая. Уверен, мы должны бытьгуманными и добрыми при решении расовой проблемы. Но нам следует помнить, чтотакой, как ваш негр, способен укусить при первом удобном случае, какбеспородный пес может укусить, если это взбредет ему в голову и представитсяслучай. Вы хотите знать, сделал ли он это, ваш плачущий мистер Коффи со шрамамипо всему телу?

Я кивнул.

– Да, – произнес Хэммерсмит. – Он это сделал. Несомневайтесь и не отворачивайтесь от него. С этим можно смириться раз или стораз, даже тысячу... но в конце концов... – Он поднял руку перед моими глазами ирезко постучал сложенными пальцами по большому пальцу, изображая кусающуюсяпасть. – Понимаете?

Я кивнул снова.

– Он изнасиловал их, убил, а потом пожалел об этом... нодевочки остались изнасилованными, остались мертвыми. Вы ведь разберетесь с ним,правда, Эджкум? Через пару недель разберетесь так, что он больше никогда такогоне сделает. – Он поднялся, подошел к перилам и посмотрел на собачью конуру вцентре вытоптанной полянки, посреди старого дерьма. – А теперь извините меня, –сказал он. – Раз уж я не должен быть в суде после обеда, то думал, что смогупобыть немного со своей семьей. Ведь дети только раз бывают маленькими.

– Да, конечно, – согласился я. Мои губы словно онемели иказались чужими. – И спасибо за то, что уделили мне столько времени.

– Да не за что, – сказал он.

Из дома Хэммерсмита я поехал прямо в тюрьму. Дорога быладолгой, и на этот раз я не мог сократить ее пением песенок. Казалось, все песнина какое-то время ушли из меня. Перед глазами стояло изуродованное лицо бедногомальчика. И рука Хэммерсмита, его пальцы, сложенные в кусающуюся морду.

Свой первый поход в смирительную комнату Буйный Билл Уортонсовершил на следующий же день. Все утро, да и днем тоже он выглядел смирным икротким, словно барашек Мэри, и, как потом мы поняли, это состояние было для негонеестественным и означало: что-то не в порядке. Потом где-то в половиневосьмого вечера Харри вдруг почувствовал теплые капли на манжетах форменныхбрюк, которые он надел первый раз после стирки. Это была моча. Вильям Уортонстоял в своей камере и, оскалив почерневшие зубы, мочился на брюки и башмакиХарри Тервиллиджера.

– Этот сукин сын, наверное, терпел весь день, чтобы побольшенабралось, – говорил Харри позднее все еще с отвращением и омерзением.

Да, вот так и было. Настала пора показать Вильяму Уортону,кто заказывает музыку в блоке "Г". Харри позвал Брута и меня, яподнял Дина и Перси, которые тоже находились на блоке. У нас было троезаключенных, если вы помните, и мы работали в полном составе: моя группа с семивечера до трех ночи – время, когда чаще всего возникают нештатные ситуации, – идве другие смены в остальное время суток. Те смены состояли в основном извременных охранников, обычно под руководством Билла Доджа. В конце концов этонеплохо, я это чувствовал, и, если бы мог назначить Перси в дневную смену, былобы еще лучше. И все же я этого так и не сделал. И до сих пор иногда спрашиваюсебя: изменилось бы что-нибудь, переведи я его тогда?

В помещении склада был пожарный кран, чуть в стороне от ОлдСпарки, Дин и Перси привинтили к нему длинный пожарный шланг и стояли околоклапана, чтобы, если понадобится, сразу его открыть.

Мы с Брутом поспешили к камере Уортона, он все еще стоял,скалясь, и его хозяйство по-прежнему болталось из штанов. Я принес смирительнуюрубашку и положил ее на полку в кабинете еще перед уходом домой вчера, думая, авдруг она понадобится для нашего новенького «трудного мальчика». Теперь ядержал ее в руках, просунув указательный палец в одну из петель. За нами шелХарри, держа наконечник шланга, который извивался в мой кабинет, а оттуда впомещение склада, где Дин и Перси изо всех сил быстро разматывали барабан.

– Ну как, нравится? – спросил Буйный Билл. Он смеялся, какребенок на карнавале, смеялся так, что почти не мог говорить, слезы текли унего по щекам. – Вы пришли так быстро, что я даже не ожидал. А я вам готовлюкакашки на закуску. Теплые и мягкие. Завтра выдам...

Он увидел, что я открываю дверь его камеры и прищурился. Онзаметил, что Брут держит в одной руке револьвер, а в другой – дубинку, и глазаего сузились еще больше.

– Только попробуйте сюда войти, вас отсюда вынесут, КрошкаБилли вам это гарантирует, – объявил он нам. Его взгляд снова остановился намне. – А если ты попытаешься напялить на меня эту рубашку для шизиков, тоувидишь, что будет, старый кобель.

– Здесь не ты командуешь, понял? – сказал я ему, – А если тынастолько туп, что не понял, то придется тебя слегка подучить.

Я открыл второй замок и отодвинул дверь в сторону. Уортонотступил к койке, его пенис все еще высовывался из штанов, протянул руки ко мнеи поманил пальчиками:

– Ну давай, давай, мерзкий козел. – Они меня будут учить, аэтот старикашка так и рвется в учителя. – Он перевел взгляд на Брута и одарилего гнилозубой улыбкой. – Ну давай, верзила, начинай. Только теперь тебе неудастся зайти мне за спину. И опусти свою пушку, все равно ведь стрелять небудешь. Давай поборемся один на один и посмотрим, кто из нас лучше...

Брут шагнул в камеру, но не к Уортону. Он отошел влево,пройдя через дверь, и Уортон вытаращил глаза, увидев направленный на негопожарный шланг.

– Нет, не надо, – пробормотал он. – Не надо, нет...

– Дин, – закричал я. – Включай! На полную!

Уортон, рванулся вперед, и Брут нанес ему сильнейший удардубинкой – я уверен, что о таком ударе мечтал Перси, – поперек лба как раз межбровей. Уортон, считавший наверное, что до его прихода у нас не былонеприятностей, осел на колени с широко открытыми невидящими глазами. Когдапошла вода, Харри отошел на шаг под ее напором, а потом, сжимая наконечникшланга, нацелил его, как автомат. Струя ударила Буйного Билла Уортона прямо всередину груди, сбив на пол и загнав под койку. Ниже по коридору Делакруа прыгалс ноги на ногу, издавая резкие звуки и крича Джону Коффи, чтобы тот рассказал,что там происходит, кто побеждает и как этому новенькому шизику нравится душпо-китайски. Джон не отвечал, просто тихо стоял в своих слишком коротких брюкахи тюремных шлепанцах. Мне удалось лишь один раз бросить на него взгляд, и яуспел заметить прежнее выражение его лица – печальное и отрешенное.