«Я трепещу, чего-то ожидая».

Я вспомнил эти слова, но не произнес их. А спросил:

— Вы говорили об этом с Генри?

— Генри считает себя величайшим слепцом в мире. Мне отэтого радости мало. Говорит намеками. Что-то, мол, не так, но он не скажет. Тыможешь пролить свет? Тогда я напишу Фанни или позвоню ей через эту мадамГутиеррес, а может, сама заеду завтра ночью и скажу, что все в ажуре. Ну давай,не молчи!

— Нельзя ли мне еще вина? Пожалуйста! Не сводя с меняглаз, Констанция стала наливать мне в стакан.

— Ладно, — сказала она. — Начинай врать.

— Что-то и на самом деле происходит, но сейчас говоритьеще рано.

— А когда заговоришь, будет уже поздно. —Констанция Реттиген вскочила и стала ходить по комнате, а потом повернулась иуставилась на меня, словно нацелила двустволку. — Почему ты не хочешьговорить, ведь знаешь, что Фанни напугана до потери сознания?

— Потому что я сам устал пугаться каждой тени. Потомучто всегда был трусом и сам себе противен. Когда что-нибудь узнаю, позвоню вам.

— Господи. — Констанция прыснула. — Голос утебя громкий. Ладно, я отступаю и даю тебе простор для действий. Знаю, тылюбишь Фанни. Как ты думаешь, может, ей стоит пожить у меня несколько дней,неделю — может быть, это ей поможет?

Я взглянул на большие подушки — на яркое стадо слонов —шелковые сверху, набитые гусиным пухом, формой и размерами они напоминали самуФлорианну.

Я покачал головой:

— Ее гнездо там. Я пытался вытащить ее в кино, в театр,даже в оперу. Забудьте об этом. Она не выходит на улицу уже больше десяти лет. Забратьее из ее дома, из этого огромного слоновника?… Знаете…

Констанция Реттиген вздохнула и наполнила вином мой стакан.

— Значит, ничего хорошего из этого не получится, да?

Она изучала мой профиль. А я изучал темный прибой завысокими окнами, где под приливной волной ворочались во сне пески — пришловремя и им отдыхать.

— Все всегда слишком поздно, правда? — продолжалаКонстанция Реттиген. — Нельзя защитить ни Фанни, ни кого другого, есликому-то взбредет в голову причинить им вред или просто убить.

— Об убийстве слова не было сказано, — возразил я.

— У тебя такое простодушное розовое лицо, прямо кактыквочка. По нему все видно. Когда я предсказывала будущее, я гадала не почаинкам, а по глазам, по беззащитным ртам. Фанни перепугана, и это пугает меня.Впервые за много лет, плавая по ночам, я представляю себе, как меня накрываетбольшая волна и уносит туда, откуда мне уже не вернуться. Я не желаю, чтобы мнепортили единственное мое настоящее удовольствие! — И мягко добавила:

— Ведь ты не будешь портить нам жизнь?

— Что?!

Внезапно она заговорила как Крамли или как Фанни, когда тапопросила «никого с собой не приводить».

Наверно, вид у меня был такой потрясенный, что КонстанцияРеттиген снова прыснула со смеху.

— Да нет же, черт возьми! Ты ведь из тех, кто убиваеттолько на бумаге, а это совсем не то, что убивать по-настоящему. Прости меня.

Но я уже вскочил: мне не терпелось высказать все, что ядумаю, наговорить бог знает каких резкостей, только я не знал, с чего начать.

— Послушайте, — сказал я. — У меня былсумасшедший месяц. Я стал присматриваться к тому, чего не замечал раньше.Раньше я никогда не читал некрологи. Теперь читаю. У вас когда-нибудь случалисьтакие недели или даже месяцы, когда ваши друзья друг за другом сходили с ума,или уезжали, или умирали?

— Когда тебе шестьдесят, — язвительно засмеяласьКонстанция Реттиген, — такими бывают целые годы. Я боюсь спускаться слестницы — мой приятель сломал себе таким образом шею. Боюсь есть — двоезнакомых подавились. А океан? Трое утонули. Самолеты? Шестеро разбились. Вавтомобильных авариях погибли двадцать. Спать, черт возьми, тоже страшно!Десять моих друзей умерли во сне. Только и успели сказать: «Что за черт?» Ивсе. А пить? Четырнадцать погибли от цирроза. Можешь представить такой жевеселенький список? Для тебя все только начинается. А у меня тут естьтелефонная книга, вот взгляни.

Она схватила со столика у двери маленькую черную записнуюкнижку и сунула ее мне в руки.

— Книга мертвых.

— Что?

Я стал переворачивать страницы, читать фамилии. На каждой страницевозле половины фамилий стояли красные крестики.

— Этой моей телефонной книге тридцать пять лет.Половина тех, чьи телефоны в ней записаны, уже ушла навсегда, а у меня духа нехватает вычеркнуть фамилию или вырвать страницу. Это все равно что признать —умерли бесповоротно. Так что, выходит, я такая же размазня, как и ты, сынок.

Она взяла у меня книгу мертвых.

Из окна потянуло холодным ветерком, и я услышал, как наберегу зашевелился песок, словно невидимый могучий зверь положил на негобольшую лапу.

— Я не хотел нагонять страху на Фанни, — сказал янаконец. — Я не Тифозная Мэри.[90] Не переносчикзаразы. Если что-то происходит здесь и сейчас, это происходит само по себе. Уженесколько дней, как у меня пропал аппетит. Люди вдруг умирают или исчезают, аникакой связи между ними нет, и я ничего не могу доказать. Когда это случается,я всегда оказываюсь где-то поблизости и чувствую себя виноватым оттого, что немогу понять, узнать, предотвратить все это. Меня мучает страх, что так будетпродолжаться дольше, чем я могу выдержать. Теперь стоит мне взглянуть накого-нибудь, и я сразу думаю: вдруг он или она будут следующими? И я знаю, чтоесли буду ждать, то все погибнут. Похоже, на этой неделе события ещеускорились. Вот и все, что я могу сказать. А теперь мне лучше замолкнуть.

Констанция подошла ко мне, поцеловала кончики пальцев иприложила их к моим губам.

— Не буду больше тебя терзать. Для размазни ты здоровоогрызаешься. Ну что, еще выпьешь? Или посмотришь кино? Может, поплаваешь ночьюв моем бассейне? Или вкусишь благотворительный секс со своей киномамочкой? Чтовыберешь?

Я низко опустил голову, стараясь избежать ее насмешливого,прожигающего меня взгляда.

— Предпочитаю кино. Хотелось бы посмотреть КонстанциюРеттиген в «Кружевных занавесках». В последний раз я видел их, когда мне былопять.