Всякий раз, как я бывал в ее обществе, моесуществование казалось мне оправданным. Может быть, она хотела услышать это отменя? Ладно, еще будет время сказать это за ужином. Я был готов едва ли не навсе – даже расстаться с моей тогдашней возлюбленной, – но, разумеется, не ктому, чтобы раздавать мои книги на улице.

В такси мы снова заговорили о предполагаемыхзанятиях с актерами, хотя мне хотелось бы – о любви, и тема эта представляласьмне куда важней Маркса, Юнга, лейбористской партии или тех проблем, с которымия каждый день сталкивался в редакциях.

– Тревожиться тебе не о чем, – сказал я, едвапересиливая желание взять Афину за руку. – Все будет хорошо. Говори окаллиграфии. Говори о танце. О том, что ты знаешь.

– Если следовать твоему совету, я никогда необнаружу того, что не знаю. Когда я стану перед ними, я должна буду сделатьтак, чтобы мой разум молчал, а говорило сердце. Но ведь это – впервые, и потомумне страшно.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Она согласилась. Мы вошли в ресторан, заказаливина, начали пить. Я – чтобы набраться смелости и заговорить о любви, которая,как мне казалось, переполняет меня, хоть я и сознавал, что это нелепость –любить человека, толком его не зная. Афина – потому что должна была говорить отом, чего не знала, и хотела преодолеть страх.

На втором бокале я почти физически ощутил, какнапряжены ее нервы. Взял ее за руку, но Афина мягко высвободилась.

– Я не могу бояться.

– Еще как можешь! Сколько раз я испытывалстрах! И все равно – когда надо было, шел вперед, отвечал на любой вызов.

Я и сам был взвинчен и взволнован. Снованаполнил бокалы. Официант ежеминутно подходил справиться, что мы будем есть, ая всякий раз отвечал, что заказ сделаем попозже.

Путано и сбивчиво я говорил обо всем, чтоприходило в голову, Афина вежливо слушала, но было видно– она пребывает где-тоочень далеко, в темной вселенной, населенной призраками и фантазмами. Потомвдруг снова рассказала о женщине из Шотландии и о ее советах. Я усомнился в том,можно ли учить тому, чего не знаешь сам.

– Разве тебя кто-нибудь учил любить? – был ееответ. Неужели она читает мои мысли?

– Нет, не учил. Но ты, как и всякий человек,оказался способен постичь эту науку. Как? Да никак. Ты поверил. Поверил и,следовательно, полюбил.

– Афина…

Я запнулся, но все же сумел окончить фразу,хоть и собирался произнести нечто совсем иное.

– …наверно, пора выбрать, что мы будем есть.

Я понял, что еще не готов говорить о том, чтопереворачивало мне душу. Подозвал официанта, заказал всякой всячины – чемдольше будем мы ужинать, тем лучше – и еще одну бутылку вина.

– Какой ты странный… Ты что – обиделся на моислова о ненужности книг? Поступай, как знаешь, я не собираюсь менять твой мир.

За несколько секунд до этого я как раз подумалоб этом.

– Афина, мне нужно поговорить о том, что былов том баре в Сибиу, помнишь? Звучала цыганская музыка…

– Не в баре, а в ресторане.

– Ну да. Сегодня мы говорим о книгах, которыескапливаются и занимают место. Может быть, ты и права. Есть нечто такое, чем яхочу поделиться с той минуты, как увидел тебя в танце… С каждым днем это«нечто» становится все тяжелее.

– Не понимаю, о чем ты.

– Отлично понимаешь. Я говорю о любви, которуювсеми силами пытаюсь уничтожить – раньше, чем она проявится. Мне хотелось бы,чтобы ты приняла ее; это то немногое, что есть во мне от меня самого и чем я необладаю. Она не вся принадлежит тебе, потому что в моей жизни есть и другойчеловек. Но я был бы счастлив, если бы ты могла как-то принять ее.

Твой соотечественник, арабский поэт ХалильДжибран сказал: «хорошо давать, когда просят, но стократ лучше – все вверитьтому, кто не просил ничего». Если бы я не сказал сегодня вечером всего, чтосказал, то оставался бы лишь наблюдателем, свидетелем всего происходящего – ноне участником жизни.

Произнеся все это, я вздохнул с облегчением:вино помогло мне раскрепоститься.

Афина допила свой бокал; я сделал то же.Появился официант с подносом, принялся рассказывать о заказанных нами блюдах,об их особенностях, ингредиентах, способах приготовления. Он говорил, а мысмотрели друг другу прямо в глаза – Андреа говорила, что для Афины, которая также вела себя в первую их встречу, это способ смутить собеседника.

Молчание становилось гнетущим. Я уже видел,как она поднимается из-за стола, сказав что-нибудь о своем пресловутом друге изСкотланд-Ярда или что, мол, ей очень лестно, но нужно готовиться к завтрашнимзанятиям.

– «А разве существует на свете такое, чтоможно сохранить? Все, чем владеем, когда-нибудь будет у насвзято. Деревьяотдают свои плоды, ибо, сохраняя их, положили бы предел своему бытию».

Голос ее, от вина звучавший низко ипрерывисто, сковал молчанием все вокруг нас.

– «И больше заслуги – не у того, ктопредлагает, но у того, кто принимает, не чувствуя себя в долгу. Мало даетделящийся лишь вещественным, и много – отдающий самого себя».

Она отпила еще немного вина. Я сделал то же.Теперь мне не надо было спрашивать, принят ли мой дар или отвергнут. И на душестало легче.

– Наверное, ты права. Подарю их публичнойбиблиотеке, а дома оставлю только несколько штук – те, которые наверняка будуперечитывать.

– Ты в самом деле хочешь поговорить об этом?

– Не хочу. Но я не знаю, как иначе поддержатьразговор.

– Что ж, тогда отдадим должное здешней кухне.По-моему, это удачная мысль, а?

Нет, я так не считал и хотел бы услышатьчто-нибудь другое. И, не решившись возразить, заговорил о библиотеках, книгах,поэтах, горько раскаиваясь в том, что заказал такую прорву еды, – теперь ужемне хотелось опрометью выскочить из-за стола, ибо я не знал, как продолжать этонаше свидание.

Под конец она взяла с меня слово, что я придув театр на ее первое занятие, – и для меня это было сигналом. Она нуждается вомне, она принимает то, что я бессознательно мечтал предложить ей, впервыеувидев в трансильванском ресторанчике ее танец, но лишь сегодня вечером смогпонять.

Или, как сказала Афина, поверить.