— Сдается мне, — заметил Браччиани, — чтоглавный исполнитель получит меньше всего, вернее, вообще ничего, и вам неприходит в голову предложить мне хотя бы один цехин из громадных прибылей,которые вы предвкушаете.

— Киджи имел в виду, что я поделюсь с вами, —поспешила вступить в разговор Олимпия, — но, видимо, вы правы: сто тысяч —это действительно очень скромная сумма, тем более, если разделить ее на двоих,и я думаю, вы должны также потребовать сотню тысяч в качестве своей доли, таккак монсиньор понимает, что более удачного исполнителя для этого плана найтиневозможно.

— Тихо, тихо, господа, — сказал служительцеркви, — давайте не будем ссориться из-за таких пустяков в самом началенашего предприятия, иначе ни к чему путному оно не приведет. Я обещаю графутакую же сумму, что и синьоре Боргезе, а также премию сто тысяч франков вотэтой очаровательной даме, — и Киджи улыбнулся мне. — Подруга Олимпиидолжна иметь такой же характер и за одно это заслуживает, чтобы считать еенашей сообщницей.

— Она обладает необыкновенными талантами, — —подхватила княгиня, — и я обещаю, что она вас не разочарует. Вопрос овознаграждении можно считать решенным, и от имени своих друзей я принимаю вашепредложение, теперь остается привести ваш план в исполнение.

— Я сделаю это, — заявил Браччиани с важнымвидом, — и обещаю, что не ускользнет ни одна из жертв государственноймудрости Киджи или, скорее, его порочного сластолюбия.

— Но на ком же теперь будут ставить свои эксперименты римскиедоктора? — спросила я.

— Жюльетта права в том. что почти все они имеютпривычку испытывать свои лекарства на тех бедных пациентах, чья жизнь ничего нестоит. Я вспомнила, — продолжала Олимпия, — слова юного Иберти, моеголичного врача, сказанные им не далее, как вчера, когда он пришел ко мне вспальню сразу после одного из своих опытов. «Какую пользу извлекает государствоиз существования этих ничтожеств, которыми кишат наши приюты? — сказал онв ответ на мой неодобрительный взгляд, когда я узнала, чем он только чтозанимался. — Вы окажете обществу плохую услугу, если запретите нам,истинным художникам от медицины, оттачивать наше мастерство на отбросахобщества. В этом их единственное предназначение; Природа, сотворив их слабыми ибеззащитными, сама указала на него, и воздерживаться от этого — значитпренебрегать советами Природы». «Однако, — заметила я, отвлекаясь от этойтемы, — что будет, если какой-то презренный интерес заставит богатого иливлиятельного человека воспользоваться болезнью какого-нибудь несчастного исовершить преступление против его личности, скажем, если ему вздумаетсяпригласить врача, чтобы ускорить смерть больного? Как по-твоему, может лидоктор принять такое предложение?»

«Разумеется, — отвечал мой юный эскулап, — приусловии, что ему хорошо заплатят, тогда у него не будет другого выбора. Ведьему не надо опасаться своего сообщника, как и тому нечего опасаться его, потомучто оба заинтересованы хранить тайну. Отказ же от выгодного предложения ничегоне даст врачу, и ему нечем похвастать, если он сделает подобную глупость, пустьдаже такое предложение — не из тех, что делают честному человеку; отклонив его,он ничего не получит, кроме сомнительного морального удовольствия, гораздоменьшего, чем то, которое доставит ему предложенная сумма. И даже свой отказему нечем мотивировать, если не считать того, что он может сослаться на свойдолг, зато вместо вознаграждения он сорвет лишь ничего не значащие аплодисментысвоей совести. Давайте предположим, что врач захочет ради собственного удовольствиявыдать правосудию человека, предложившего ему покончить с пациентом. Ну и чтоон из этого выиграет? Получит скудное и презренное удовлетворение отисполненного долга — только и всего. Сравните — мимолетное удовольствие иликругленькая сумма за сокращение чьей-то ничтожной жизни — и скажите, какойздравомыслящий человек будет колебаться между этими двумя решениями? Так чтоумный доктор непременно согласится ускорить кончину пациента и будет держатьязык за зубами».

— Вот что сказал мне Иберти, самый очаровательный,самый любезный и мудрый врач в Риме[29], и вы, конечно,понимаете, что он без труда убедил меня. Однако давайте вернемся к нашемуделу, — спохватилась Олимпия, — вы уверены в успехе, дорогойБраччиани? Нет ли здесь опасности, что неуместные усилия спасателей разрушатнаши планы? Ведь человеческие порывы, которые иногда бывают простоотвратительны, могут помешать нам и спасти многих из наших жертв.

— Я уже думал об этом, — ответил граф. — Яустроюсь на высоком холме посреди города, откуда буду швырять зажигательныебомбы — тридцать семь штук, по одной на каждый приют. Это будет заградительныйогонь. Затем, через определенное время, будут выпущены другие снаряды, и кактолько пожарные укротят пламя в одном месте и перейдут к другому, огонь тамвспыхнет снова.

— Да, в таком случае, граф, вы спалите весь город.

— Вот именно, — сказал доктор, — и нашепредприятие, как бы ни было оно ограничено по размаху, унесет жизни половинынаселения Рима.

— Некоторые больницы находятся в самых бедныхтрущобах, — заметил Киджи, — и ни один из этих районов не уцелеет.

— Вас это смущает? — поинтересовалась Олимпия.

— Ничуть, синьора, — в один голос ответили Киджи играф.

— Мне кажется, эти господа тверды в своемрешении, — сказала я княгине, — и я не сомневаюсь, что преступление,которое они намерены совершить, окажется для них весьма полезным.

— В этом плане нет ничего преступного, — объяснилКиджи. — Все наши ошибки в области этики происходят из абсурдности нашихпредставлений о добре и зле.

— Если мы полностью осознаем индифферентность всехнаших действий, нам будет ясно, что поступки, называемые нами справедливыми, неявляются таковыми в глазах Природы, а те, которые мы квалифицируем какнесправедливые, возможно, по ее мнению, представляют собой высшую степеньразумности и справедливости, ибо надежно гарантируют нас от ошибок. Однакодетские предрассудки сбивают нас с толку и будут вводить в заблуждение до техпор, пока мы не перестанем слушать их. Но увы, видимо, так уж мы устроены, чтотогда только зажигаем лампу философии, когда уже не в состоянии наслаждаться ипользоваться ее светом, когда в конце пути, нагромоздив горы глупостей, обнаруживаемисточник своего невежества. Почти всегда в качестве компаса при определенииправого и неправого дела, справедливости и несправедливости мы используемзаконы своего правительства. Мы говорим: если закон запрещает то или иноедействие, стало быть, это действие несправедливо, но такой способ сужденияочень обманчив, ибо любой закон защищает всеобщий, то есть абстрактный интерес,но нет ничего, более чуждого индивидуальному интересу, нежели интерес всеобщий.Это два взаимоисключающих понятия, следовательно, нет ничего болеенесправедливого, чем закон, который приносит собственные интересы людей вжертву всеобщим. Мне могут возразить, что человек сам желает жить в обществе иименно поэтому должен жертвовать частью своих благ ради общественного блага. Допустим,но как отдать эту часть, не будучи уверенным, что ты получишь по крайней мерестолько же, сколько отдашь? Более того, человек ничего не выигрывает отдоговора, который он заключает и согласно которому он подчиняется закону, таккак закон в любом случае требует от него много больше, чем предлагает, и наодин случай, когда закон защищает его, приходятся тысячи других, когда он егожестоко ущемляет; выходит, нет смысла подчиняться закону или можно подчинятьсяему при условии, что он будет гораздо либеральнее. Закон существует только длятого, чтобы сохранить предрассудки как можно дольше, чтобы продлить нашупозорную зависимость; закон — это ярмо, которое человек надевает на человека,как только видит, что его шея свободна от других оков. А в наказании, которомуподвергается нарушитель закона, я вижу все признаки жестокости, а вовсе несредство улучшить человека, что должно быть, на мой взгляд, цельюзаконодателей. Кроме того, нет ничего проще, чем избежать наказания, и этотфакт лишний раз вдохновляет свободную и предприимчивую личность. Пора уяснитьраз и навсегда, что законы — это неэффективные и опасные установления, ихединственная задача — умножать преступления или делать их более изощренными ихитроумными. Не благодаря законам и религии человечество достигло своегонынешнего величия и своей славы, трудно себе представить, насколько замедлилипрогресс эти презренные путы. Священники осмеливаются проклинать страсти,законники стремятся заковать страсти в цепи. Но попробуйте сравнить страсти изаконы, и вы увидите, что принесло человечеству больше благ. Кто можетсомневаться в словах Гельвеция, утверждавшего, что страсти для морали то жесамое, что для физики движение? Только страстям обязаны мы всевозможнымизобретениям и шедеврам искусства; страсти, полагает тот же автор, надо считатьудовлетворением для ума и мощным двигателем для великих дел. Люди, невдохновляющиеся сильными страстями — это презренные черви. Только великиестрасти могут порождать великих людей. Когда страсть угасает, в человеческое сердцеи тело проникает старость, когда старость исчезает совсем, на ее место приходитглупость. И вот теперь я хочу спросить вас, чем можно считать законы,запрещающие страсти, как не опасными во всех отношениях? В истории любой страныесть периоды анархии и периоды, когда порядок поддерживается самыми строгими исуровыми законами, и всем известно, что выдающиеся события случаются в моменты,когда люди плюют на законы. Как только закон начинает проявлять своюдеспотическую власть, дух человеческий впадает в фатальную летаргию; хотя приэтом порок перестает быть заметным, еще более становится заметным исчезновениевсех добродетелей, и в такие времена ржавеют внутренние пружины в людях и зреютреволюции.