тебя за то, что ты послал им этот самый хлеб, который даст им силы завтра снова пахать, чтобы заработать на хлеб. Ну и так далее.

Это я все к чему? Ну просто надеюсь, что после того, как моя исповедь будет услышана, ни один кретин больше не захочет работать Богом. Ну а если все-таки какой-то дебил вроде меня найдется — пусть запишет в райдер виски.

И еще: если от чужих кошмаров виски хоть как-то мне помогал, то от своих снов не спасал даже Macallan двадцатилетней выдержки, который я втихаря стащил в баре. Один кошмар преследовал меня чаще всего. Я в идеально круглой, какой-то стерильной комнате, похожей на приемную стоматолога где-нибудь на Марсе. Тысячи совершенно одинаковых дверей по кругу этого стоматологического кошмара, над каждой дверью лампа с надписью «Выхода нет». Не хватает только Саши Васильева, выпевающего эту фразу с врожденным мазохизмом. Вместо него — офисный Моцарт. Ну, знаете, такой Моцарт «ожидания», это когда ты умираешь или тебе кажется, что ты умираешь, и ты звонишь в МЧС или в 911 позвонил, а там — «ваш звонок очень важен для нас». И Моцарт. И ты ждешь всю жизнь, потому что «ваш звонок очень важен». Ну и умираешь, не дождавшись ответа. Вот такой Моцарт в моих снах.

Я точно знаю, что за какой-то из дверей — Даша. Она зовет меня, но я не могу разобрать слов, не могу даже понять, откуда доносится ее голос. Я подхожу к одной двери — она закрыта, иду к следующей — то же самое, через полчаса бега по этому кругу ада я уже не помню, откуда я начал, да это и неважно: все двери одинаковы, все закрыты и выхода нет. Нет ни Даши, ни выхода, ничего нет. Тебя тоже нет, скорее всего. А то бы ты Моцарта этого выключил. Ты же, говорят, милосердный.

Это я к тому, что сейчас — почти как в том сне. Дверь, правда, одна — но она тоже закрыта. И нет ни Даши, ни выхода. И виски тоже нет. Офисного Моцарта ты на этот раз не включил — так что, может, ты и впрямь милосердный. Ну, если ты, конечно, есть.

Время разбрасывать камни и время собирать камни

Думаю, тебе тоже снятся кошмары. Ну, если ты есть, опять же. А может, как раз нас всех и нет, а есть только ты и кошмар, который снится тебе. Этот кошмар — мы. Бесконечный, тяжелый кошмар. А ты никак не можешь проснуться. Или не хочешь. А может, у тебя сломался будильник. Забавно, если все, что тут на земле творится, — просто из-за неисправного будильника. Он же у тебя наверняка старенький, механический, а там внутри камни какие-то, ну вот один из них взял и потерялся. Ты хороший и даже всемогущий, просто камешек куда-то делся. А второй камешек ты сам Давиду вручил, чтобы он Голиафа грохнул. Третий сын твой схватил и предлагал всем, кто без греха, бросить в него. На четвертом Петр пообещал построить твою церковь. Пятый вмонтировали в стену Каабы. Ну а 12 июля 1962-го все эти камни стали Rolling Stones. Как там? Время разбрасывать камни и время собирать камни.

А может, все было по-другому. Ты послушал битлов, и тебе приснился прекрасный кошмар — Rolling Stones. I can’t get no satisfaction — вполне может быть написано на твоем гербе. Если у тебя, конечно, есть герб. Ну и если ты вообще есть.

Так вот: если ты все-таки есть, то теория неисправного будильника хоть как-то объясняет, что ты ничего не делаешь.

Ты — велик, ты любовь, просто ты спишь и у тебя не работает будильник. Ну а как по-другому объяснить Освенцим и плачущую мать шестилетнего Алекса?

Шестилетние люди — народ упорный. Алекс мне снова написал. То есть тебе:

И я решил приехать. К Алексу. Не знаю почему. И не знаю зачем. Ну не в плейстейшен играть, да и не душу мамы шестилетнего Алекса спасать. Хотя и это тоже. Наверное, потому что время разбрасывать камни и время собирать камни.

Все девочки помнят своего первого

Ну а еще потому, что Алекс у меня первый был. Помнишь Снежану? Ту, которая не Даша и с которой можно забыть обо всем за сто баксов в час? С которой я вместо того, чтобы трахаться, последние сто долларов проговорил. Она мне тогда сказала, что все девочки помнят своего первого. Алекс как раз и был моим «первым». Потом были еще миллион пятьдесят две тысячи девятьсот девяносто три. Тех, кому я писал. Но Алекс был первым, особенным.

Думаю, что своего «первого» — Адама — ты тоже помнишь. Ведь это был первый, которого ты предал. И первородный грех — он твой, а не его.

Остальные мы расплачиваемся за тот грех, но он твой, не его. Проститутки тоже всегда обвиняют своего первого — мол, если бы не он, никогда бы я не стала проституткой. Я его любила, а он меня предал. Я ему доверяла, а он… Ничего не напоминает? Так вот: шестилетний Алекс вместе с мамой жил в Праге. Если бы я действительно был тобой, я мог бы моментально очутиться там. Но я — не ты. Мне пришлось лететь. Я в Праге давно мечтал побывать, пива попить. Но я не ради пива туда полетел. Ну или не только ради пива, а еще ради Алекса. Он же у меня первый был. А я — не ты, и не хотел предавать своего первого.

А может, просто — роллингами навело.

Ситар Брайана Джонса сопроводил меня в аэропорт Бен Гуриона.

Кит Ричардс с ухмылкой смотрел, как я покупаю билет.

Стюардесса прошептала вкрадчивым голосом Мика Джаггера:

Давай схватим мир

За шиворот

И залпом выпьем его до дна…

Ее напарница со сладкой улыбкой на лошадином лице и бейджиком Jane жестами показала, как это надо делать.

Еврейский мальчик с лицом растолстевшего Чарли Уоттса самозабвенно барабанил ногами по спинке моего кресла. Пришлось объяснить, что Чарли — самый стильный барабанщик рока и джентльмен до кончиков ногтей — никогда бы не позволил себе этого. Еврейский мальчик задумался и заткнулся. Кажется, даже пообещал похудеть. Но это не точно.

Пилот выглянул из кабины и показал мне язык. Вполне такой роллингстоуновский язык.

Мик Джаггер,