Нужно было попросить, чтобы сделали укол. Но сестра сказаласегодня: “Может, вы попробуете уснуть без снотворного?”, и просить Маруся нерешилась. Ей и так было очень неудобно, что она доставляет им столько хлопот.Врачам — один был совсем молодой, и Маруся его стеснялась, второй постарше,очень сердитый. Еще был главврач, к которому обращались по имени-отчеству, онтоже заходил регулярно. Сестрам — их было много, и Маруся никак не могла ихзапомнить. Одна из них не умела делать уколы, и Марусе было страшно, что сейчасоткроется дверь и войдет она. В руках у нее будет блестящая ужасная железнаякоробка со шприцами и еще какими-то пыточными инструментами, которые звякаютвнутри с отвратительным металлическим звуком, и она станет колоть ими Марусю, аей будет больно, больно…

Больно было везде — в голове, в животе, в спине, внутри иснаружи. Боль нигде не начиналась и нигде не заканчивалась, она заполняла еевсю. Теперь она была Марусей, и нужно было уговаривать себя потерпеть — ещеминуту, только минуту, всего одну минуту, а потом еще одну.

Ночь наваливалась на нее как ловчая сеть на глупую птицу —стремительно и безнадежно. До утра было не дожить. Все начиналось сначала —школьный двор, освещенный синим светом единственного фонаря, ртутный блеск водына черном асфальте, голоса, как с того света: “Ребята, кто пойдет в бар? Мы жесобирались, время еще детское… Дина? Она разве пойдет? А Димка Лазаренко? Онтоже хотел?”

Алинина машина остановилась прямо посреди улицы. Федорзакричал “Мама!”, и в толпе она увидела его куртку и каштановую головенку. Оннырял между людьми — вон Вовка Сидорин в светлой куртке, Дина в полушубке и ещекто-то в коричневом старомодном плаще. Где же Митя Потапов? Митя, с которым ейтак нужно было поговорить, а она так и не решилась подойти к нему!..

Федор бежит, она смотрит только на него — сейчас онивстретятся, обнимутся и поедут домой, и все у них хорошо, и никто им не нужен —ни Димочка Лазаренко, ни всесильный Потапов, которого она так ни о чем и непопросила.

Потом наступала тишина. Бездонная черная тишина.

В этой тишине не было ничего живого и близкого — не былоФедора, запаха улицы и сигарет, сырого асфальта, человеческих голосов. В нейбыл коридор, узкий и безнадежный, как вечность. Он никуда не вел. Стенынаваливались, мешая дышать. Сухой воздух становился все горячее — в нем нельзябыло существовать, в нем можно было только захлебнуться, выдохнув из горящихлегких все прохладное и свободное, что там еще осталось. И все. Все.

Глаза распахнулись — оказывается, они были закрыты. Сухимвекам было горячо и больно.

Окно, за окном желтый свет. Кусок света лежит на полу, подокном, блестит в хромированной ноге диковинного прибора, в стакане, из которогоМарусе давали попить. Пить было неудобно, вода залила серую больничную рубаху,и Марусе стало жаль — она ведь могла выпить эту воду, попавшую на рубаху — ворту было так сухо, что казалось, напиться вдоволь она не сможет никогда.Капельница с наполовину пустым баллоном — сегодня ее впервые не поставили, ноМаруся все равно боялась пошевелить рукой, ей казалось, что иголки все еще там,в вене, примотанные пластырем. Пустая высокая кровать со снятым матрасом, такаяже, как у Маруси, в темноте похожая на гроб на колесах. Зачем гробу колеса?Незачем.

Значит, это не гроб.

Вчера — или сегодня? — пришел Федор. Она не видела, как онвбежал, увидела только у самой кровати. Он стоял и смотрел, глаза у него былиочень темными от горя.

“Мам! — позвал он, как будто не верил, что это она, Маруся.— Это ты?”

Маруся сказала, что это она, и попыталась сесть, и сестрапроворно подложила ей под спину подушку.

Федору было страшно, и она видела, что он боится ее, а не занее.

“Федор, — сказала она, — ты не переживай. Все наладится, и яснова буду похожа на человека”.

Он был такой, как всегда, — худой, высокий, с длинныминескладными руками и волосами, которые торчали в разные стороны на круглойбашке. И пахло от него как всегда — улицей, машиной и ее, Марусиным, ребенком.

Он все мялся в нерешительности, потом оглянулся на кого-то ивзял Марусю за руку.

“Мам, — сказал он решительно, — ты не бойся. У нас все впорядке, мы с Алиной все уроки сделаем, и английский проверим. Это я толькосегодня в школу не пошел, потому что мы всю ночь не спали. А завтра я пойду,мам, ты не думай. Слушай, а ты так и будешь теперь с этой штукой ходить?”

К Марусиной руке была прикреплена капельница. “Нет, —ответила Маруся, — ее потом отцепят. С ней неудобно в троллейбус садиться”.

В отдалении кто-то совершенно определенно хмыкнул, и онаскосила глаза, чтобы посмотреть кто, хотя песок в глазах царапал и задевал завеки.

И увидела Митю Потапова. Ног у него не было, он вырастал изогромной цветочной корзины и был так чужд этому унылому больничному аду —умеренно свеж и румян, умеренно, в соответствии с положением дел, расстроен,умеренно бодр и немного озабочен.

Она ничего не поняла.

“Меня привел Дмитрий Юрьевич, — сказал Федор, старательновыговаривая имя-отчество, — ему разрешают к тебе входить. А Алине не разрешили.Меня Дмитрий Юрьевич до ее работы довезет на “Мерседесе”.

Она опять ничего не поняла, но на выяснения не было сил. Онасмотрела на Федора, и этого ей было достаточно, чтобы ночной коридор несомкнулся над ней и горячий воздух не разорвал легкие. Федор есть, он на самомделе есть, и Маруся нужна ему, хотя бы для того, чтобы защитить.

Потом Федор ушел, а Митя Потапов почему-то остался. Ему былонеловко, он все никак не мог пристроить корзину с цветами так, чтобы Маруся еевидела и чтобы она не путалась под ногами у врачей. И говорил он неловко, какбудто с трудом подбирая слова. Сказал зачем-то, что милиция ищет человека,который подстрелил ее, и что капитан, который был у нее, завтра зайдет снова.

Маруся не помнила никакого капитана.

Потапов еще потоптался и пропал, и Маруся снова осталасьодна — мучиться от боли внутри и снаружи, от сухости в воспаленных чужихглазах, от того, что голова стала больше подушки и все равно не вмещала того,что было внутри.

— Завтра переведем вас в обычную палату. Пора, пора. Можнопереводить. Молодец, хорошо держитесь. Вот молодость! Все пройдет, и следа неостанется.

В то, что все пройдет, Маруся не верила.

Жаль, что у нее нет часов. Если бы у нее были часы, онамогла бы смотреть на них, и время не казалось бы ей бесконечным. Длиннаястрелка тихонько двигалась бы, приближая утро, и может быть, все и впрямьобошлось бы.

Из-под белой двери выползал желтый свет — в коридоре горелилампы, и один раз кто-то прошел, решительно и мягко ступая.