— Ну а куда же? Туда же, конечно.

— Пойдемте посмотрим.

Она лежала все так же высоко и неудобно, и к руке опять былапримотана капельница, только теперь Суркова неотрывно смотрела на дверь.

Наверное, боялась, что тe снова придут убивать.

— Не дает снотворное уколоть, — пожаловался врач, — начинаетметаться, нервничать. Но мы все равно уколем, только пусть чуть отойдет.

— В прошлую ночь она со снотворным спала?

— Прошлую… кажется, нет. А что?

— А то, что она только потому жива осталась, что безснотворного спала, — сказал Никоненко сквозь зубы. — По крайней мере, так мнеэто представляется. Где она валялась, эта бывшая капельница?

— А черт ее знает. Надо у уборщицы спросить, она же ееподобрала и кровь вытерла.

Никоненко вздохнул.

— Во сколько здесь убирают?

— Часов в шесть. Она отсюда начинает, а потом идет дальше, вобычные палаты.

— Маша, — позвал Никоненко, пытаясь оказаться в поле зренияСурковой, — Маша, посмотрите на меня, пожалуйста.

Она пыталась сфокусировать на нем взгляд. Прошло несколькосекунд, прежде чем ей это удалось.

— Митя сказал, что вы придете, — отчетливо выговорила она, —я вас не помнила, но он сказал, что вы придете.

Никоненко ничего не понял. Какой Митя? Он не знает никакогоМити! Тем более такого, который бы мог ей сказать, что он придет.

Впрочем, уж не о Потапове ли речь? О Потапове ДмитрииЮрьевиче?

— Потапов сказал вам, что я должен прийти?

— Да, — подтвердила она строго, — сегодня.

— Расскажите мне, что именно произошло ночью.

— Погас свет.

— В вашей палате?

— Нет, в палате свет не горел. В коридоре. Он всегда горит,всю ночь, и вдруг погас.

Никоненко вопросительно посмотрел на врача. Тот кивнул.

— Света действительно не было. Я подумал, что это уборщицавыключила или кто-то случайно нажал…

“Нажал тот, кто знал, что не довел дело до конца, и пришел,чтобы закончить его, — подумал Никоненко, — и нажал явно не случайно”.

— И шаги. И ручка щелкала.

— Как щелкала?

— Как будто кто-то заглядывал в двери. Я встала, дошла достены и стукнула капельницей. Наугад. Ничего не было видно. А потом вышла вкоридор, под дверью был свет, и я пошла туда, где свет.

Она сделала движение, как будто собиралась прикрыть глаза,но не прикрыла.

— Я боюсь, что он меня все-таки убьет, — вдруг пожаловаласьона шепотом. — А если я буду спать, когда он придет в следующий раз?

Хороший вопрос, подумал Никоненко мрачно.

— Маша, у вас есть подозрения, кто может быть заинтересованв вашей смерти?

— Нет, — сказала она, — никто. Я никому не нужна, кромеФедора и Алины.

— У вас плохие отношения с матерью?

Она помолчала и подышала, чуть приоткрыв рот. У нее быликрасивые зубы — ровные и очень белые. Пожалуй, это единственное, что было у неекрасивым.

— У нас почти нет отношений. Спросите у Алины, она вамрасскажет.

Она уже рассказала. Хорошо бы теперь ты сама рассказала. Илиты можешь повторять только то, в чем тебя убедила всесильная, умная и деловаяАлина?

— А отец Федора? Он вам помогает?

Она заволновалась. Совершенно точно, теперь оназаволновалась.

— При чем тут… его отец? Мы с ним никак не связаны. Он пронас ничего не знает и не должен… Я не хочу…

— Он ваш одноклассник?

Она вдруг покраснела. Ей-богу, она покраснела, этазабинтованная, зеленая, одетая в серую посконную рубаху в ржавых пятнахвысохшей крови, нечесаная и неумытая тетка!..

Кто там смеет говорить, что хорошо разбирается вженщинах?

— Кто вам сказал? — спросила она трагическим шепотом и дажепокосилась на врача, как будто тому было дело до того, кто отец ее ребенка!

— Алина, — сказал Никоненко. Пусть знает, что при малейшемнажиме “дорогая подруга” может выболтать любой ее секрет.

— Да, — пробормотала Маруся, — конечно. Она Димочку терпетьне может. Она за нас с Федором жизнь готова отдать.

Ну конечно!

Она вертит вами как хочет, управляет, решает, ругает вас илипоощряет, и ей это доставляет удовольствие. Ни при чем здесь готовность отдатьжизнь, дорогая Суркова Мария.

— На вечере вы разговаривали с ним?

— Да, — сказала она и отвела глаза, как барышня, которуювогнал в краску лихой гусарский ротмистр.

— О чем?

— Да так… О том, что давно не виделись. О том, что у неговыставка…

“Маня, надо же, ты совсем не изменилась! — Тонснисходительно-добродушный, вид ласковый и веселый. — Все такая же… свеженькая.Видела у Манежа афиши? Ты приходи. Это хорошая выставка. Как ты живешь?Работаешь? Я пропадаю от работы. Заказов стало так много, не успеваюсправляться. Альбом оформляю, пару книг, портреты… Машину купил. “БМВ”,конечно. Хорошая машинка, очень сексуальная. Я же художник, Мань, я такчувствую эти веши. Ты водишь машину?”

— Вы пытались наладить с ним отношения, когда родился вашсын?

— Наладить? — переспросила она удивленно. — Нет. Он ушел отменя задолго до его рождения, и ушел совершенно определенно. Окончательно. Ондаже и не ушел, он просто бросил меня, и все. Он ни в чем не виноват. Я была…эпизодом, и всегда об этом знала. Даже десять лет назад.

— Он не собирался проводить вас домой из школы?

Она ужасно удивилась:

— Нет, ну что вы!

— Маша, вы никому не писали записок? Ну, в ящик, которыйстоял на сцене, ничего не бросали?

— Я не писала. Я не видела никакого ящика.

— Как не видели? — поразился Никоненко. — Ящик для игры впочту стоял на краю сцены. Слева, если стоять к сцене лицом.

— Не видела, — повторила она жалобно. — Когда я сидела, мнесцену было почти не видно. Я только Потапова видела в президиуме. Я ещеподумала, что он говорит хорошо, не как все остальные начальники. А когда всекончилось, и мы встали, там не было никакого ящика. Хотя я и не смотрела. Комне Димочка подошел.

Здрасте вам! Не было ящика! Где же он был?