Когда капитан прибыл на место происшествия, ящик стоял какраз в левом углу сцены.

— Маша, вы точно помните, что ящика не было?

— Нет. Не точно. Я не смотрела. По-моему, не было.

— А потом вы не видели его?

— Когда потом?

— На банкете?

— Нет. Не видела.

— Вы думаете, что убийца спрятался в ящике для записок? —поддел его врач, до этого благородно помалкивавший. Никоненко махнул на негорукой.

— Маша, вы пришли к началу вечера?

— Я опаздывала. Я бежала, споткнулась на крыльце исхватилась за Вовку Сидорина. Он тоже опаздывал.

— Он спешил, так же, как и вы?

— Наверное. Нет, он не бежал, как я. Он шел медленно. Когдая его схватила, он отдернулся, как будто я ему больно сделала.

— Вы разговаривали с ним?

— Пока входили в школу. Потом он куда-то пропал. Наверное,Дину искал. Он всю жизнь был влюблен в Дину. Она… очень красивая. Как была, таки осталась.

Мария Суркова говорила, как совершенно нормальный человек, —исчезла неестественная громкость и четкость речи и сумасшедший блеск пропал изтемных глаз. Оказалось, что она самая обыкновенная женщина — страшненькая отпережитой операции, потери крови и сегодняшнего ночного потрясения.

Кому она нужна так, что убить ее решились прямо в больнице,где всегда есть люди — охрана, дежурные врачи, ночные сестры?! Откуда убийцазнал, в каком она состоянии? Почему был уверен, что она не сможет встать? Неподнимет шум?

Он знал, что ей колют снотворное. Он знал, что она оченьслаба.

Выходит, он приходил к ней?

Или это — она?

Больше всего на свете он боялся, что это именно она.

— Маш, вы не помните, кто-нибудь из гостей принес с собой враздевалку сумку с луком?

Она помолчала, как будто не сразу смогла понять, о чем речь.

— Какую сумку?

— Обыкновенную сумку. Серо-коричневую. С перьями лука.

Она еще подумала.

В голове, которая сегодня была почему-то намного меньше, чемвчера, и там даже обнаружилось место для нормальных человеческих мыслей,медленно заклубилось какое-то воспоминание.

Действительно, была сумка с луком. Точно была. Но где? Враздевалке? Или на крыльце? Или в овощном магазине напротив работы, где Марусяпокупала огурцы для Федора?

— Я не помню. Была какая-то сумка, только я не помню где. Акак вас зовут?

— Меня зовут Игорь. Игорь Владимирович Никоненко.

— Вы думаете, он меня все-таки убьет, Игорь Владимирович?

— Я не знаю, — сказал Никоненко честно, — но я постараюсьсделать все, чтобы вы остались целы.

Ты уже два дня старался.

Будешь дальше так же стараться, ее как пить дать укокошат.

Охрану к ней, конечно, никто и не подумает ставить. Это вамне Потапов Дмитрий Юрьевич. Это дело президент под личный контроль не возьмет.И Генеральному прокурору до потерпевшей Сурковой дела столько же, сколько мнедо вождя племени зулусов из Центральной Африки.

— Хватит, — сказал врач решительно, — вы ее уже успокоили.

— Постарайтесь не бояться, — попросил Никоненко. Душевныйтон, когда на помощь не приходил Анискин, давался ему плохо. — Сюда он большеточно не придет. А там посмотрим.

— Мне нельзя, — сказала она серьезно, — у меня Федор.

— Вы что? — спросил врач грубо, когда они вышли в коридор. —Не могли ей сказать, что это все ерунда?

— Не мог, — отрезал Никоненко.

— Почему?

— Потому что это не ерунда.

Из ординаторской он позвонил Печорину.

— По крайней мере, — сказал полковник недовольно, — этоподтверждает, что стреляли действительно не в Потапова. Нам от этого толькоплюс. Если всю комбинацию не придумали для отвода глаз.

Никоненко промолчал. Он был совершенно уверен, что дело тутвовсе не в “отводе глаз”, и полковник знал его точку зрения.

— Дятлов с Морозовым свидетелей опрашивают. Тебе бы тожеэтим заняться, Игорь Владимирович.

— Разрешите навестить Дмитрия Лазаренко и Больц?

— Ищешь, где погорячее? — спросил полковник то ли сосуждением, то ли с одобрением.

— Никак нет. — За окном сияло солнце, мокрый асфальт сверкалнестерпимо. Неужели все-таки весна? — Собираюсь допросить мать и… подругу.

Язык неожиданно зацепился за слово “подруга”, и поэтомувыговорилось оно нечетко. Полковник ничего не заметил.

— Валяй, — сказал он свое любимое слово. — Вечеромподъезжай, поговорим. А с записками надумал чего?

— Пока нет, — соврал Никоненко. — Пока думаю.

Он положил трубку, подошел к окну и распахнул форточку.Плотный влажный воздух, в котором совершенно осязаемо плескалась весна,вломился в затхлое помещение, стукнул деревянной рамой, сквозняком дернулдверь.

Надо ждать, когда она очухается, и начинать все сначала —что у нее за работа, что за семья, что за квартира, что за зарплата, что замужики присутствуют в ее жизни. Нужно поднимать все связи ее подруги ивыяснять, что за выгода может быть той от смерти этой.

Совсем близко ревело Садовое кольцо. Ревело тоже как-тоочень по-весеннему, настырно, весело, освобождение, и птаха кричала ошалевшимот весны голосом, и вода капала, лупила по жестяному крашеному подоконнику.

Капитан вздохнул и прикрыл форточку, выгнав весну на улицу.

Он должен работать. Он должен правильно думать, и тогда,может быть, эта самая Суркова, владеющая капельницей, как фехтовальщик рапирой,останется жива.

Думать ему не хотелось. Работать было лень.

Вздохнув так, что что-то пискнуло то ли в груди, то ли вжелудке, он пролистал записную книжку и нашел телефон.

У полковника мобильный имеется, подумал он, рассматриваяжелтую допотопную трубку, а нам не положено. Не заслужили. Скажите спасибо, чтов Москву взяли, а то сидел бы в сафоновском райотделе до пенсии.

Вот будет пенсия, куплю новый гамак и заведу… пасеку.

Почему именно пасеку, Никоненко не знал, мед с детстватерпеть не мог, просто слово было хорошее. Такое… летнее, пахнущее липовымцветом, лугом, влажным речным песком и ромашками.