Стена приблизилась, до нее можно было достать рукой. Марусяотцепилась от капельницы и прижалась лбом к холодной и гладкой масляной краске.Она добралась. И что дальше? Скосив глаза, она посмотрела на дверь. Ручкачуть-чуть шевельнулась, как будто тот, кто стоял за дверью, проверял, незаперто ли.

Добежать до людей она не сумеет. Как только она себяобнаружит, он ее убьет.

“Господи, помоги мне!.. Помоги мне сейчас, господи, и ябольше ни о чем тебя не попрошу!..”

Дверь стала открываться, медленно и неохотно, из проематекла могильная коридорная чернота, и в этом медленном движении былсосредоточен весь ужас, который только есть на свете.

Ей ничего не кажется. Это на самом деле происходит с ней.

Капельница стояла прямо перед ней. Хромированная нога и несколькощупальцев.

Дверь открывалась все шире.

Осталась последняя возможность.

Вцепившись в металл, Маруся ждала. Ошибиться было нельзя.

Дверь остановилась, и из коридорной тьмы вылепился черныйсилуэт и шагнул внутрь. Шагнув, он оказался в нескольких сантиметрах от Марусии ее капельницы.

Она размахнулась, мертвенный свет блеснул в глаза, и ударилаизо всех сил. Грохот показался ей ужасающим, она даже не поняла, что именнозагрохотало — ее орудие или тот, кого она ударила.

Не взглянув, держась руками за стену, она вытащила себя вкоридор. Слева, в торце, была дверь. Под дверью был свет.

Может, через час, а может, через пятнадцать секунд онадобралась до этой двери и потянула ее.

Свет больно ударил по глазам.

За белым столом сидел врач, тот самый, молодой, которого онастеснялась.

Он вытаращил на Марусю глаза.

— Вы что? — спросил он и поднялся из-за стола. — С умасошли?! Зачем вы встали?!

* * *

— Я не стал бы вам звонить, потому что был уверен, что этоили бред, хотя вроде у нее нет температуры, или… лунатизм, что ли, но…

Капитан смотрел то ли равнодушно, то ли устало, и этораздражало врача. Он терялся и не мог найти правильные слова, хотя и слов-тоникаких от него не требовалось.

— Короче говоря, я сейчас вам покажу.

Он зашел за ободранный белый шкафчик и выволок из-за негокакую-то согнутую железную палку.

— Это что? — спросил Никоненко. — Кочерга?

— Это капельница, — пояснил врач без тени улыбки, — этокапельница, которой наша больная якобы ударила по голове того, кто ночью влез кней в палату. Я не знаю, как она встала, а уж как смогла этой штукой шарахнуть,это вообще загадка, а потом еще дойти до поста!.. Три шва заново накладывали.Сегодня опять под капельницей лежит. — Он с трудом сдержался, чтобы невыругаться. У него были свои проблемы. — Конечно, в палате мы никого не нашли.

— Это я понял, — перебил капитан.

В ночное нападение он верил не очень. Мало ли что можетпомерещиться женщине, которая три последних дня провела в реанимационном отделениина обезболивающих и транквилизаторах!

— Но эта штука откуда-то взялась! Вот посмотрите. Врачподнес бывшую капельницу к самому носу капитана. Между металлическим стержнем икруглым обручем непонятного назначения была зажата пуговица.

Самая обыкновенная коричневая пуговица, из которой торчалинитки. Пуговица была выдрана с мясом.

Милицейский капитан был так ошарашен, что моментальноперестал изображать усталость и разочарование в жизни. Врачу это доставилоудовлетворение.

Не верил мне? Скучал? Ножку на ножку закидывал? Вот получи“вещдок” и делай теперь с ним что хочешь — сочиняй новые теории, подтверждайстарые и знай, что если б не расторопность этой самой Сурковой, расторопностьнеобъяснимая, поразительная, осматривал бы ты сейчас трупик и бормоталрастерянно: “Кто бы мог подумать”!

— А точно это та самая капельница, которая?.. — началНиконенко и остановился.

Вопрос был глуп.

Конечно, это та самая капельница, и у врача нет никакогорезона ничего такого придумывать. Он очень раздосадован тем, что ему пришлосьпеределывать собственную, хорошо сделанную работу из-за того, что больной натретью ночь после операции вздумалось стукнуть этой капельницей кого-то поголове.

— Вы сразу осмотрели ее палату?

— Да нет, конечно! — фыркнул врач. — Она притащилась по ушив кровище, стала закатывать глаза и бормотать, что у нее в палате кто-то есть ичто ее только что чуть снова не убили. Я ее не слушал. Мы ее быстро на стол и…

— Когда вы осмотрели палату?

— Когда зашили. И я ничего не осматривал. Пришла уборщица,принесла капельницу и стала спрашивать, что это за безобразие такое, кто этоинструментарий портит и почему весь пол кровью заляпан. Я посмотрел, увиделпуговицу и вспомнил, что больная все бормотала, будто на нее кто-то напал. Мы сглавным пошли в палату, там, ясное дело, никого уже не было, уборщица полыдавно протерла. Главный тоже на пуговицу посмотрел и велел вам звонить, а самна конференцию ушел. — И такая тоска была в его голосе, такая печаль, оттогочто главный подло бросил его разбираться с ментами, а сам ушел делатьпривычное, нормальное дело вроде врачебной конференции, что Никоненко сталосмешно.

Никто нас не любит.

Мы причиняем массу неудобств, беспокойств и неприятностей.Во все мы лезем, все нам надо, до всего нам есть дело, особенно до того, что,по мнению нормальных людей, нас вовсе не должно касаться.

Жены не любят нас за то, что мы ничего не зарабатываем.

Начальство за то, что работаем плохо.

Подчиненные за то, что работаем много.

Простые граждане за то, что у нас есть власть для того,чтобы сделать с каждым из них что угодно. Это неправда, но менты-взяточники,менты-придурки, менты-бандиты давно уже стали обязательными героями любогоуважающего себя боевика, где благородный разбойник непременно должен победитьтакого мента. Победить или умереть.

Правда, в последнее время киношники всем стадом кинулисьликвидировать “перегибы”. Взять, к примеру, “Детектива Дубровского” иликакую-нибудь клонированную “Убойную силу-43”. Капитан Никоненко, всю жизньпроработавший в уголовном розыске, смотрел эти веселые картинки с большиминтересом. Они его развлекали и убеждали в том, что есть на свете профессии ещехуже, чем его собственная. Например, снимать такую ересь и убеждать себя,бедного, что на самом деле снимаешь кино. Капитану по крайней мере ни в чем неприходилось себя убеждать.

— Вы ее обратно в ту же палату загнали? — спросил оннеприятным голосом. Его раздражало то, что возможность нападения на несчастнуюСуркову прямо в реанимационной палате он даже не рассматривал, несмотря на весьсвой профессионализм. И еще ему было жалко ее, хотя это чувство кпрофессионализму тоже не имело никакого отношения.