Смерть подошла к нему, наклонилась. Глазаласковые, влажные. Погладила по шее, по плечу, и нежно так, по-добромуприложилась к Сенькиным губам.

Тут его будто в печку, в самое пламя, кинуло.Позабыл он про всю сенсееву науку, рванулся вверх, навстречу Смерти, обнял еёчто было сил и давай целовать, а сам от горячности только вдыхает мятный,пьяный аромат её волос — ах, ах — и выдохнуть не может, жалко.

И случилось тут что-то, ей-богу случилось!Ненадолго, может, на несколько секундочек всего, налилось вдруг тело Смертитаким же ответным жаром, и поцелуй её из мягкого, материнского стал жадным,требовательным, твёрдым, а руки заметались по Сенькиной спине.

Но кончились невозможные секундочки — онарасцепила Скориковы объятья, отшатнулась.

— Нет, — говорит, — нет. Нутебя, чертёнок, не соблазняй. Чего нельзя, того нельзя.

Головой затрясла, будто отгоняла какую химеру(это так говорят, когда привидится небывальщина), ладонью себе по глазампровела — и стала всегдашняя, спокойная. Помотрела на Сеньку с лукавой улыбкой.

— Ух, змей, от горшка два вершка, ахитрющий. Наплачутся от тебя девушки.

А Скорик из печки-то ещё не вылез, не понялещё, что всему конец, и сунулся к Смерти снова обнять. Она не отстранилась, нои не шевельнулась — это все равно было, как статую какую обнимать.

Вдруг сзади голос, с дрожанием:

— Ах вот ты с кем, сука!

Сенька обернулся и закоченел.

На пороге стоял Князь — рожа перекошена,глазищи сверкают. Ну да, дверь-то с улицы не заперта, вот и вошёл, а им неслыхать было.

— Кого в любовники взяла, паскуда!Кутёнка! Глистёныша! В надсмешку, что ли?!

Шагнул к помертвевшему Сеньке, схватил за шею,вверх рванул — пришлось на цыпки привстать.

— Убью, — шипит. — Башкусверну.

И ясно было — сейчас свернёт. Хорошо ещё, чтонедолго мучиться. А то начал бы, как тому барышнику, уши резать и в рот соватьили, того хуже, глаза бы повыколол.

Сенька отвернулся, чтоб Князевой рожи невидать — и без того ужасно было. Решил, лучше в последний миг на Смертьпосмотреть, пока душа из плоти не отлетела.

И увидал чудо-чудное, диво-дивное: как беретСмерть со стола крынку с недопитым молоком и с размаху бьёт ею фартового помакушке.

Князь удивился, Сеньку выпустил и на пол сел.За голову держится, меж пальцев кровь с молоком течёт.

Смерть крикнула:

— Что встал? Беги!

И рубаху недозашитую сует.

А Сенька не побежал. Кто-то другой, как бывторой Сенька, изнутри его, сказал:

— Айда со мной. Убьёт он тебя.

— Не убьёт, — ответила она, и такспокойно, что Сенька сразу поверил.

Князь морду повернул, глаза мутные, бешеные.Рванулся встать, покачнулся, ухватился за стол — не совсем ещё вошёл в разум,ноги плохо держали. Однако прохрипел:

— Москву переверну, а найду. Под землёйне спрячешься. Зубами жилы вытяну!

Так страшен был, что Скорик в голос заорал.Дунул со всех ног, с крыльца кубарем слетел и заметался: куда бежать-то, куда?

А туда, подсказал ему второй, внутреннийСенька, оказавшийся поумней и покрепче первого. Туда, куда Князь сказал: подземлю. Как бы не пришлось из Москвы эмиграцию делать. Князь теперь и вправду неугомонится, пока сироту не изведёт.

Ну а коли так, нужно запастись деньгами.

* * *

Наведался в заветный подвал снова. Взял много,целых пять прутов. Решил, что торговаться с ювелиром не станет, отдаст потысяче. Пускай радуется Ашот Ашотыч своей фортуне.

Только не довелось Самшитову попользоватьсяСенькиной щедростью.

Когда Скорик вышел на Маросейку, то увидалперед ювелирной лавкой двух городовых, а внутри — через стеклянную витрину быловидно — толпились синемундирные.

Вот те на. Доторговался Ашот Ашотыч казённымсеребришком. Не иначе донёс на него кто-нибудь. А может, судья Кувшинников ещёвострей оказался, чем с виду. Разузнал, у кого из нумизматов появились яузскиепрутки, да расспросил, через кого приобретены — вот и вся недолга.

Это, положим, ничего, не так страшно. Адресасвоего Сенька судье не оставлял. Где клад, кроме него самого тоже никто незнает.

Ищите, псы, ветра в поле.

Ай нет! Армяшке-то про нумера мадам Борисенкобыло сказано. Выдаст носатый, обязательно выдаст!

Не стал Сенька времени терять, светиться нанехорошем месте. Побежал извозчика брать.

Надо было из нумеров съезжать, пока несцапали.

В экзистенции обрисовалась тенденция кухудшению жизненных кондиций, или, попросту сказать, дела были хреновей некуда:и Князь на хвосте, и полиция, и прутья продать некому, однако Сенька сейчаспребывал в таком кураже, что всё ему казалось трын-трава.

Лошадка цокала копытами и помахивала хвостом,встречный ветер дотрепывал причёску “мон-анж”, и жизнь, несмотря ни на что,была замечательная, Сенька качался на сиденье пролётки совершенно счастливый.

Пускай недолго, считанные миги, но он был-такилюбовником Смерти, почти что самым настоящим!

В тот же вечер Скорик поменял квартиру. Хотелс Жоржем попрощаться, да того носило где-то. Так и уехал по-английски, какпоследняя свинья. К извозчику его провожала одна мадам Борисенко, перенёсшаячасть сердечной расположенности к Масе и на его ученика. Со страхом спросила:

— А Масаил Мицуевич теперь что же,заходить не будут?

— Завтра с утра непременнопоявятся, — пообещал Сенька, ещё не решивший, будет ли извещать японца осмене местожительства. — Передайте, Семён Скориков благодарил за заботу ижелал здравствовать.

Чтоб быть от Князя подальше, заехал к черту накулички, аж за Пресню. Остановился в гостинице для железнодорожных служащих.Хорошее место: никто никого не знает, ночку человек переночевал и поехал себедальше.

Заодно уж и имя поменял, для пущейконспирации, чтоб совсем концы в воду. Думал сначала назваться как-нибудьобыкновенно, а после решил: уж менять, так на что-нибудь звучное, красивое, втон новой жизни. Записался в книге постояльцев Аполлоном СекандровичемШопенгауэром, коммивояжёром.

Ночью снилось всякое разное. То жаркое,сладострастное — про Смерть, то жуткое — как в окно Князь лезет с ножом взубах, а он, Сенька, в одеяле запутался и из кровати вылезти не может.