– Да, – сказал я. – Считаю. Считаю, что если верхвозьмет Китай, то современная цивилизация застынет не на века – натысячелетия! И через сто тысяч лет у нас будут выпускаться все те жепентиумы, будем ездить на таких же автомобилях и даже одежда застынет,неподвластная моде. То же самое будет, если победит Индия или Арабский халифат.Сейчас они развиваются только за счет усилий Запада, за счет внедренияпередовых технологий, к тому же внедряют их западные специалисты, и все этикитайские заводы, где выпускаются сверхсовременные компьютеры, – это насамом деле островки западной жизни, куда буддизм или конфуцианство непропускают дальше проходной!

Он покачал головой.

– У тебя такое лицо…

– Что с ним?

– Не скажу, – ответил он. – Подойдешь кзеркалу – увидишь.

– Еще чего, – сказал я. – Я хоть и политик,но у меня чувствительное сердце. Еще брякнусь на бок!

– В самом деле можешь, – ответил онсерьезно. – Господи, да у тебя и в глазах такое… такое…

Он запнулся, не в силах подобрать слово, я кивнул, но взеркало смотреть все равно не стану. Во рту горечь, будто из печенивыплеснулась желчь, в желудке печет каленым железом. Дятлов еще недогадывается, какая ужасная мысль зреет в моих извилинах. И если незадохнется под тяжестью текущих дел, скоро даст ужасный росток.

Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда вкафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились кЛысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меняс Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами иподсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:

– Еще не передумали, Борис Борисович?

– О чем? – поинтересовался я.

– О поддержке юсовцев?

– Юсовцев я поддерживать никогда не буду, – ответиля, – а вот американцев… Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось приЕкатерине, она послала военный флот на помощь Америке, когда те боролись сАнглией за независимость. И сейчас в Америке юсовцам приволье, а вотамериканцам тяжко.

Белович поинтересовался:

– А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнеезавязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?

Я горько усмехнулся.

– А помните страхи первых лет перестройки, когда всебыли в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик,а то и земли, то иностранцы тут же все скупят и будут править Россией?

Бронштейн поправил педантично:

– Насколько я помню, имелось в виду продаватьсоотечественникам. А иностранцам – с ограничениями. Очень и оченьбольшими.

Я отмахнулся.

– Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будутслужить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?

– Было, – подтвердил Белович.

– Было, – согласился с широкой мечтательной улыбкойДятлов.

– Золотое время, – вздохнул Бронштейн.

– Так вот, – сказал я горько, – и как все жестокопросчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когдаразрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом ненужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что намизаинтересуются?

Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самыйпрозорливый, спросил негромко:

– Признавайтесь, Борис Борисович… что у вас на уме?

Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые ибеспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.

– Держитесь крепче, – предупредил я. – Возьмитесьза стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русскимнародом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился… а втаком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничегоэкстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагаюттолько неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалосьфранцузов, немцев, голландцев… да любых жителей Западной Европы, воспитанных вкатолических принципах уважения к труду.

Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное идаже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:

– Есть только один выход…

– Какой? – спросил Белович. – Объявить войнуГолландии и тут же сдаться?

На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрелисерьезно и настороженно. Я договорил:

– Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этотраз – на любых условиях.

Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словахничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затемДятлов спросил осторожно:

– На любых – это как? До какой степени – любых?

Я поднял голову и прямо взглянул в его серыебеспощадные глаза.

– На любых – это значит на любых. Вплоть до потерисуверенитета. Мы обязуемся принять внешнее управление. Вся Россия станет, кпримеру, одной из областей Германии. Или Франции. На всех должностях в Россиивстанут европейцы с их менталитетом. Хотя, конечно, если уж идти до конца, тонадо интегрироваться со Штатами. Хотя бы потому, что Штаты смогут защитить этиземли от Китая и Японии. Понимаю, Европа нам приятнее, ближе, с нею мы невраждовали… так. Да, с некоторыми странами даже воевали, но вражды, как нистранно, нет, а вот со Штатами хоть и не воевали, однако…

Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшныеслова сказаны. Дятлов проговорил негромко:

– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему непринять? Но всерьез?

– Когда все это завершится, – ответил я с непонятныммне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделалиправильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое,согласен, кажется диким.

– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь этоневозможно!

Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с ­йогуртом.Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видетьвыступающую из тумана истинную картину мира и понимать расстановку сил напланетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все болееустойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальнойориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражалисбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикойдружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.

Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошинвыглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое времясмели бы вместе с тарелками. Бронштейн поглядывал на меня искоса, сподозрением, но подать голос не решался.