Только ведь Сестра – она далеко, в царствии небесном. Ачеловеку свойственно ошибаться. Прав ли был добрейший епископ Ульбрихт, даваясан брату Рууду? Сестра ли его устами говорила?

Вспомнил я тот блеск в глазах епископа, когда он о принцеМаркусе заговорил, и нехорошо мне стало. Знал святой брат что-то такое, что иРууду, наверное, неведомо. А уж мне – тем более. Что-то очень важное омаленьком беглом принце.

Ох, не стоит в игры сильных мира сего влезать! На все моикозырные шестерки у них по тузу приготовлено. Стану не нужен – вмиг сметут.

Раздались за дверью шаги – быстрые, уверенные. Вошел братРууд. Только я его не сразу узнал.

Плащ на нем теперь – малиновый, с синей каймой. Плащсвященника-подвижника, что и оружием владеет, и словом истинной веры. На пояседлинный меч, и уже по строгой красоте рукояти, по ножнам я угадал, что и клинокхорош. Кожаные сапоги, на груди – святой столб поблескивает. Не стал под одеждупрятать, может, и правильно, все больше почтения в окружающих…

– Одевайся, брат Ильмар.

Дал он мне одежду миссионера – все из палевого сукна,неприметного и скромного. Редко такую встретишь в державных владениях.Миссионерская судьба – свет веры к дикарям нести, в джунгли, в пустыни, вболота. Редко-редко такой встретится в портовом городке – торопящийся накорабль, в плавание в чужие края. И еще реже возвращаются они…

Может, и меня такая судьба ждет? Как поведаю все, что знаю,так и напомнят – сан не зря дан. Отправят в Конго, Канаду, Ниппон или инуюокраину мира. Неси свет веры, бывший вор Ильмар…

Все это я думал, переодеваясь под пристальным взглядомРууда. Вроде бы и не обыскивали меня, а теперь – все вещички спутнику знакомы.И деньги мои он видел, и мелочь всякую, вроде гребешка и карманного туалетногонесессера. И пулевик.

– Стрелять умеешь? – спросил брат Рууд.

– Вроде получалось.

– Хорошо. Путь трудный.

Вот и все рассуждения. Вышли мы из кельи, и двинулся я засвоим новым спутником по бесконечным коридорам. Конюшни были не совсем прихраме, но оказалось, что к ним тянется под площадью подземный туннель. Подбольшими городами все изрыто, и такими вот тайными ходами, и катакомбамидревними, и канализацией, если город совсем уж крупный и богатый. А подЛютецией – или, если попроще, без державной пышности, под Парижем, – говорят,подземный город чуть ли не втрое больше верхнего, даже и до Версаля дойтиможно, на свет не выходя.

– Брата Кастора вспоминаешь? – спросил вдруг Рууд.

Я промолчал.

– Вспоминаешь. Вижу.

А хоть бы и вспоминал! Ему-то что? Молчу же, не учу монахаистинной вере.

– Мне неведомо, что такое важное есть в принце Маркусе, –сказал вдруг Рууд. – Но Преемник сказал, что сейчас он для веры – как фундаментдля храма. Такие слова зря не говорят. Малый грех вера простит, большего бы несотворить…

– Кровь проливать мне приходилось, брат Рууд, – ответил я. –Вот только малым грехом я это никогда не считал.

– И зря, брат. Вера не только на добре стоит, крови за неенемало пролито. Если вдруг невинен был брат Кастор – Сестра его милостью неоставит. А если прав я – значит, спас душу его от предательства.

Гладко все получается. Куда уж глаже. Я и не стал спорить.

Вышли мы наконец из туннеля – прямо в конюшни, к выездукрытому, где уже готов был экипаж. Крепкая карета для дальних поездок, нажелезных рессорах, с шестеркой вороных лошадей. Окна серебрёные, снаружи ничегои не углядишь. На закрытом облучке ждали два кучера – тоже в одеянияхсвященников. Кто-то из младших братьев.

– Садись, – сказал Рууд. Пошел к возницам, поговорилкоротко. Я тем временем забрался в карету.

Уютно. Ничего не скажешь. Видно, сам епископ на ней выезжал.Два мягких дивана – хоть сиди, хоть спи, – на них пледы теплые. Погребец,внутри и еда, и бутылки, в гнездах надежно закрепленные. Яркая карбидная лампа,столик откидной, переговорная труба к возницам, даже рукомойник дорожный есть.Куда роскошнее первого класса в самых хороших дилижансах.

Устроившись на диване, я почувствовал, как наваливаетсяусталость. Неужели милостью Сестры все же вырвусь из ловушки?

Следом забрался брат Рууд. Экипаж сразу же тронулся, воротараспахнули, и мы выехали в дождливую холодную ночь.

– Располагайся удобнее, брат мой, – сказал Рууд. – Путьдлинный. Сейчас мы двинемся на Брюссель, так меньше подозрений у стражи будет.Потом уже к Риму направимся.

Экипаж катился по площади – мягко, без тряски надоедливой.Патрульные, что были вокруг храма, на карету поглядывали, но не препятствовали.

– Присоединяйся, брат, – предложил Рууд добродушно. Достализ погребца бутыль вина, разлил по красивым стальным бокалам.

– А как же твои обеты? Ты вроде вина не пьешь? – спросил я,принимая бокал.

– Не время теперь плоть умерщвлять, – спокойно ответил братРууд. – Сейчас глоток вина – не грех. Только фанатики посты соблюдают и обетыдержат, когда надо в бой идти.

– А ты боя ждешь, брат?

– Я всего жду, Ильмар.

Его глаза блеснули.

– И запомни… брат мой… ты теперь себя беречь должен. Ты –ниточка, которая может к Маркусу привести.

Вот. Очень приятное дело.

– Спасибо, брат Рууд, остерегусь, – пообещал я. Мы выпили,потом Рууд молча убрал вино.

Карета выехала наконец с площади, загрохотала по неровноймостовой вдоль Принсенграхт.

– Расслабься, – посоветовал Рууд. – На выезде из города насвсе равно будут проверять, брат.

Легкое дело – после такого напутствия расслабиться.

Посмотрел я в окно, на домики-барки, вдоль всего каналастоящие. В окнах кое-где огоньки горят, а так как занавесок по местному обычаюнет, то можно все насквозь видеть. Женщина с вязаньем, видно, ждет кого, раз заполночь не ложится. Мужчина полуголый гантелями каменными ворочает. А вот целаятолпа за окном – кружатся в танце, на столах бокалы хрустальные поблескивают.Пускай стража каторжника ловит, пусть Дом указы грозные рассылает, пусть накраю света краснокожие переселенцев режут – есть ли до того дело простомубюргеру?

И на миг меня снова тоска коснулась. По такому вотспокойствию, по жизни устроенной, по необязательности при виде стражниканапрягаться…

– Мирская жизнь соблазнительна, таит в себе многие прелестии искушения, – сказал брат Рууд. – Мне понятно, как ради Господа, радиИскупителя и Сестры, от нее отказаться. А скажи, Ильмар, что тебя с честнойстези свело?