— Подбитый танк, вкопанный в землю и превращённыйнеприятелем в неподвижную огневую точку.

— Откуда это известно?

— По донесению разведки.

— Правильно, верно, — быстро говорил капитан Ахунбаев, отнетерпения развязывал и завязывал на шее тесёмки плащ-палатки. — Моя разведкато же самое доносит. Значит, не может быть двух мнений. Смело можно наносить.

— Всё же одну минуточку повремените, — говорил капитанЕнакиев, подумав.

Он наклонялся и заглядывал на край площадки вниз.

— Сержант Егоров!

— Здесь, товарищ капитан, — откликался сержант Егоров слестницы.

— Что это у вас там за подбитый танк на квадратедевятнадцать пять? Вы не сочиняете?

— Никак нет.

— Лично видели?

— Так точно.

— Собственными глазами?

— Так точно, собственными глазами. Туда шли — видел и наобратном пути видел. На том же месте стоит.

— Так они что? Выходит, превратили его в неподвижную огневуюточку?

— Так точно. В неподвижную огневую точку.

— Откуда это известно?

— Они вокруг него производят земляные работы.

— Закапывают?

— Так точно.

— А может быть, они хотят его вывезти?

— Никак нет. Они к нему как раз, когда мы там были,боеприпасы на полуторке привезли.

— Сами видели?

— Так точно. Собственными глазами. Они ящики выгружали.Тогда же мы и засекли.

— Хорошо. Больше ничего.

— Точно! Точно! — радостно восклицал сквозь зубы капитанАхунбаев и выставлял на карте маленький красный ромбик.

А то вдруг, уточняя положение какой-нибудь цели, капитанЕнакиев, сделав свой учтивый, но твёрдый останавливающий жест, опускался наколени перед стереотрубой и — как казалось капитану Ахунбаеву, очень долго —рыскал по туманному, слоистому горизонту, то и дело справляясь с картой иприкладывая к ней целлулоидный круг. В это время Ахунбаев готов был отнетерпения скрипеть зубами и не скрипел только потому, что слишком хорошо зналсвоего друга. Скрипи или не скрипи, всё равно не поможет.

Достаточно было одного взгляда на капитана Енакиева, на егостаренькую, но исключительно опрятную, ладно пригнанную шинель с чёрнымипетлицами и золотыми пуговицами, на его твёрдую фуражку с лаковым ремешком,чёрным околышком и прямым квадратным козырьком, несколько надвинутым на глаза,на его фляжку, аккуратно обшитую солдатским сукном, на электрический фонарик,прицепленный ко второй пуговице шинели, на его крепкие, но тонкие и во всякуюпогоду начищенные до глянца сапоги, чтобы понять всю добросовестность, всюточность и всю непреклонность этого человека.

Утро было серое, холодное. Иней, выпавший на рассвете,хрупко лежал на земле и долго не таял. Он медленно испарялся в сыром синемвоздухе, мутном, как мыльная вода. Деревья на опушке не шевелились. Но этовпечатление было обманчиво. Верхушка сосны раскачивалась по кругу, а вместе сней раскачивалась и площадка, словно это был плот, который плавно носит вокругширокого медленного водоворота.

Воздух всё время вздрагивал от пушечных выстрелов иразрывов. Это постоянное и неравномерное состояние воздуха можно было не толькочувствовать. Его можно было как бы видеть. При каждом ударе в лесувстряхивались деревья, и жёлтые листья начинали сыпаться гуще, крутясь иколыхаясь.

Человеку непривычному могло показаться, что идёт большоесражение и что он находится в самом центре этого сражения. На самом же делебыла обычная артиллерийская перестрелка, не слишком даже сильная. Какая-нибудьбатарея, наша или немецкая, желая пристрелять новую цель, выпускала несколькоснарядов. Эту батарею сейчас же засекали наблюдатели противника, и тотчас поней из глубины ударял какой-нибудь специальный контрбатарейный взвод. За этимвзводом, в свою очередь, начиналась охота. Таким образом, очень скоро научастке заваривалась такая каша, что хоть уши затыкай ватой. Со всех сторонбили орудия мелких калибров, ещё более мелких калибров, средних, калибровпокрупнее, наконец, крупных, очень крупных, самых крупных, а иногда исверхмощные пушки, еле слышно ухавшие глубоко в тылу и вдруг с неожиданным воем,скрежетом, вихрем низвергавшие свои колоссальные снаряды в какой-нибудь на видневинный лесок, над которым поднималась в воздух вместе с кустами и деревьями иобваливалась вниз скалистая туча, чёрная, как антрацит, и продёрнутая всередине молниями.

Иногда откуда-то, с неожиданной стороны, врывался осколок, ссилой ударялся в землю, делал рикошет, кружился, трещал, звенел, ныл, какволчок, и с отвратительным стоном уносился прочь, сбивая по пути с деревьевветки и шишки.

Однако люди, работавшие над картой на верхушке сосны,казалось, ничего этого не слышат и не видят. И только изредка, когда вкаком-нибудь месте огонь особенно учащался, телефонист крутил ручку своегокожаного аппарата и негромко говорил:

— Дай «Фиалку». Это «Фиалка»? Говорит «Стул». Проверкалинии. Что у вас там делается?.. Пока всё тихо? Ну ладно. У нас тоже всё тихо.Воюйте дальше. До свидания.

Когда наконец работа была окончена, капитан Ахунбаев сразуповеселел. Он быстро засунул карту в полевую сумку, решительно завязал на короткойшее тесёмки плащ-палатки, вскочил на свои короткие, крепкие, немного кривыеноги и крикнул вниз вестовому:

— Коня!

Затем он посмотрел на часы:

— Проверьте. У меня девять шестнадцать. У вас?

— Девять четырнадцать, — сказал капитан Енакиев, скользнуввзглядом по своей руке.

Капитан Ахунбаев издал короткий торжествующий гортанныйзвук. Его глаза сузились, сверкнули глянцевой чернотой.

— Отстаёшь, капитан Енакиев.

— Никак нет. Я не отстаю. У меня верно. Это вы торопитесь…по своему обыкновению.

— Зайцев, точное время! — азартно крикнул Ахунбаев.

Телефонист сейчас же позвонил на командный пункт полка идоложил, что время девять часов четырнадцать минут.

— Твоя взяла, бог войны, — миролюбиво сказал Ахунбаев и,приставив свои часы к часам Енакиева, перевёл стрелки. — Пусть будет на сей разпо-твоему. Прощай, комбат.