Они повернули в сторону рынка, пересекли Ножовницкую, потомулицу Злотников, затем Сватойильскую. Шли медленно. Тврдик останавливался окололавочек, обменивался со знакомыми лавочниками парой-другой сплетен. Попринятому стандарту фразы прерывали после «теперь, когда такое время... ».Несколько раз в ответ следовала мудрая улыбка, вздох и многозначительный кивокголовой. Рейневан осматривался, но шпиков не замечал. Они прятались оченьхорошо. Он не знал, что чувствовали они, но его самого это нудное однообразиеначинало донимать весьма и весьма.

На счастье, вскоре, свернув со Сватойильской во двор и подарку, они вышли прямо на каменный дом «Под красным раком». И на корчмушку,хозяин которой ничтоже сумняшеся назвал ее точно так же.

— Эй, гляньте-ка! Это ж Рейневан!

За столом на стоящей за столбами невысокой скамье сиделичетверо. Все были усаты, широкоплечи, в рыцарских дентнерах. Двоих Рейневанзнал, они были поляками. Если б не знал, то догадался бы: как все поляки заграницей, в чужой стране они вели себя шумно, нагловато и демонстративнохамски. Что по их собственному мнению должно было подчеркивать статус и высокоеобщественное положение. Забавным было то, что после Пасхи статус поляков вПраге сильно понизился, а их положение упало и того ниже.

— Отлично! Приветствуем тебя, уважаемый наш Эскулап! —встретил его один из поляков, знакомый Рейневана Адам Вейднар герба Равич.

— Присаживайся! Садитесь оба! Приглашаем и угощаем!

— А чего это ты так охотно приглашаешь? — поморщился сдемонстративным отвращением другой поляк, тоже великопольчанин, тоже знакомыйРейневану Николай Жировский герба Чевойя. — У тебя избыток деньги, что ли? Ктому же он травник, у прокаженных работает! Заразит нас лепрой-то! А то и чемпохуже!

— Я больше не работаю в лепрозории, — терпеливо пояснилРейневан, делавший эгго уже не в первый раз. — Я сейчас лечу в больницебогословов. Здесь, в Старом Месте. При церковке Святых Симеона и Юдифи.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Жировский, который все этознал. — Что выпьете? Ага, зараза, простите. Познакомьтесь. Посвященные в рыцаригоспода: Ян Куропатва из Ланцухова, герба Шренява, и Ежи Скирмунт, гербаОдровонж. Прошу прощения, но чем тут так, мать ее, воняет?

— Тиной. Из Влтавы.

Рейневан и Радим Тврдик пили пиво. Поляки пили ракуское винои ели тушеную баранину, заедая хлебом. При этом разговаривали демонстративногромко по-польски, рассказывая друг другу различные глупости и каждую поотдельности отмечая громким хохотом. Прохожие оборачивались, ругались себе поднос. Иногда сплевывали.

С Пасхи, точнее, с Великого четверга, мнение о поляках средичехов было не из лучших, а их положение в Праге не из высоких. И то, и другоепроявляло тенденцию к понижению.

С Зигмунтом Корыбутовичем, для краткости именуемым Корыбутом,племянником Ягеллы, кандидатом в чешские короли, в первый раз в Прагу приехалиобщим счетом около пяти тысяч польских рыцарей, во второй — каких-нибудь пятьсотен. В Корыбуте многие усматривали надежду и спасение гуситской Чехии, аполяки отважно бились за Чашу и право Божие, не жалели крови под Карлштайном,под Иглавой, под Ретцом и под Усти. Несмотря на это, их не любили даже чешскиетоварищи по оружию. Разве можно любить типов, которые фыркали, услышав, что ихчешские соратники носят имена Пицек из Псикоусов, или Садло из Старе Кобзи?Которые диким хохотом реагировали на такие имена, как Цвок (для них звучащеекак непристойность) из Халупы или Доупа (Ха! Ха! Задница — вот так имечко!).

Предательство Корыбуты, ясное дело, очень серьезно навредилопольскому делу. Надежда чехов провалилась по всей линии, гуситский король inspe[13] стакнулся с католическими панами, предал дело причастия subutraquespecie,нарушил четыре догмы, которыми поклялся. Заговор раскрыли. И племянник Ягеллывместо чешского трона попал в узилище, а на поляков стали смотреть явновраждебно. Многие из них тут же покинули Чехию. Некоторые, однако, остались.Как бы подтверждая этим порицание предательства Корыбуты, как бы демонстрируяприверженность Чаше, как бы декларируя готовность продолжать борьбу закаликстинское дело. И что? Их все равно не любили. Подозревали — не безоснований, — что каликстинская проблема придает им шарма, утверждали, что ониостались, так как, рriто[14] возвращаться им было некуда и не кчему. В Чехию они отправились уже будучи преследуемыми судами и секвестрами зарастраты, а теперь вдобавок над всеми ими, включая и Корыбута, нависла угрозапроклятия и отлучения. Так как, secundo[15], в Чехии они воюютисключительно ради наживы, трофеев к имущества. Так как, tertio[16],они вообще не воюют, а воспользовавшись отсутствием воюющих чехов, трахают ихжен.

Все эти утверждения соответствовали истине.

Слыша польскую речь, проходивший мимо пражанин сплюнул наземлю.

— Ох, что-то не любят они нас, не любят, — заметил, смешнопотягиваясь, Ежи Скирмунт герба Одровонж. — Почему бы это? Удивительно.

— А хрен с ними. — Жировский выпятил грудь, украшеннуюсеребряными подковами Чевоев. Как каждый поляк, он придерживался бессмысленнойточки зрения, что, будучи гербованным, хоть и абсолютным голодранцем, он вЧехии является ровней чуть ли не Рожмберкам, Коловратам, Штернберкам и всем другимвлиятельным родам вместе взятым.

— Может, и хрен, — согласился Скирмунт. — Но все равностранно, дорогуша.

— Этих людей удивляет, — у Радима Тврдика голос былспокойный, но Рейневан знал его достаточно хорошо, — этих людей удивляетвнешность рыцарственных и боевых панов, беспечно распивающих вино за столом вкорчме. В такие дни. Сейчас, когда такое время...

Он не договорил. В соответствии с обычаем. Но полякам небыло свойственно придерживаться обычаев.

— Такое время, — захохотал Жировский, — когда на вас идуткрестоносцы, да? Что идут большой силой, что несут вам меч и огонь, чтооставляют за собой земли и воды? Что того и гляди, как...

— Тише, — прервал его Адам Вейднар. — А вам, господин чех, яскажу так: не к месту ваши намеки. Потому что на Новом Месте сейчас, и верно,пустовато, безлюдно. Потому что настали, как вы изволили заметить, такие дни,когда новоместчане гурьбой потянулись вслед за Прокопом Голым на оборонустраны. Так что, если б это мне кто-нибудь из новоместских сказал, я б смолчал.Но отсюда, из Старого Мяста, не пошел вообще никто. В общем, pardon, чья быкорова мычала, а ваша б молчала.

— Сила, — повторил Жировский, — идет с запада, вся Европа.Не удержаться вам на сей раз. Будет вам конец, кончилось ваше время.